Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

Поглощённый своими думами, он не обращал внимания на происходившее за окном кареты, будто окружающий мир перестал существовать для него. Сокольницкий остро переживал отстранение от дел (после Бородинской баталии Наполеон, сославшись на его раны и необходимость восстановления, откровенно «задвинул» генерала), однако главная причина его потухшего настроения крылась в развалинах Москвы. В них, окаянных, рушились надежды поляков на возрождение великой, от моря до моря, Польши. Победа над Россией, о которой поспешили уведомить трепетавшую Европу, стремительно улетучивалась, как дым с московских пожарищ. Слухи о «мирной» миссии Лористона и прочие инициативы Бонапарта договориться с русскими убеждали пана Михала, что кампания проиграна, и Польша станет разменной монетой в неизбежном торге великих держав. Само существование Варшавского герцогства, даже как всецело зависимого от Франции государства, представлялось ему теперь призрачным.

Ворота в Воспитательный дом держались открытыми, и карета без помех въехала в просторный двор богоугодного заведения. Извещённые о визите высокопоставленного гостя чиновники Воспитательного дома ожидали перед крыльцом.

— Побудь здесь, Акулина! Ни к чему тебе по заразным палатам таскаться! — примеряя на себя роль строгого отца, приказал девочке Павел и, распахнув дверцу, первым выскочил из кареты.

Очнувшийся от невесёлых дум Сокольницкий, тяжело опершись о плечо Овчарова, неуклюже вылез вслед за ним. Бородинская рана неумолимо давала о себе знать.

— Вот, привёл спасителя вашего, любезный пан Хенрик! — указывая на Овчарова, приветствовал больного Сокольницкий.

— Дзень добрый, дорогой Поль! Не знаю, как отблагодарить тебя, — слабым голосом отозвался Кшиштофский.

С невольным волнением Павел подошёл к кровати Хенрика, и они обнялись. Опрятного вида женщина в длинном, до самых щиколоток грезетовом[63] платье, белоснежном фартуке и такого же цвета косынке, сидевшая возле кровати на табурете, поднялась и освободила место. — Слава Богу, ты идёшь на поправку, Хенрик! Его превосходительство пан генерал передал мне, — кивнул на Сокольницкого Овчаров, — что пользовавший тебя доктор Ларрей даёт превосходный прогноз на твоё исцеление.

— Матка Боска! Ваш друг говорит истинную правду, пан Хенрик! Вы обязательно излечитесь и встанете на ноги. — Генерал с живостью подтвердил слова Павла и, усевшись на табурет, стал доставать принесённые в портфеле гостинцы. — Не знаю, можно ли это ему, однако я всё оставляю у вас, Мария, — обратился к сиделке Сокольницкий, протягивая ей завязанный шёлковый тесьмою свёрток.

— Я немедля спрошу лекаря, господин генерал! — заверила Мария и, забрав кулёк, вышла из палаты — просторной светлой комнаты, где, кроме Кшиштофского, лежали ещё пятеро раненых, один из которых был русский. — Всё, что вы принесли, ему можно, господин генерал, — победно объявила вернувшаяся сиделка. — Только не за один присест, — очаровательно улыбнувшись, добавила женщина.

Приняв в расчёт очевидную слабость Хенрика, посетители не стали докучать ему своим присутствием и, пожелав больному скорейшего выздоровления, поспешили на выход. От Павла не укрылось, что, прощаясь с Марией, Сокольницкий вложил ей в ладонь золотую монету.

— Ты не зело тут одна скучала? — спросил Акулину Павел, залезая вслед за генералом в карету.

— Скучала… — задумчиво протянула девочка и прижалась к Овчарову. — Тока не оставляйте мене здеся, дядинько, а то я помру с тоски, — шмыгая носом, всхлипнула она.

— Что за оказия с тобой, Акулина?! Отчего подобное удумала?

— Да так, сорока на хвосту принясла, — как взрослая, расхожей шуткой открестилась от вопроса девочка.

— Вдругорядь я хвост у той сороки повыдергаю, коли она тебе подобную ересь на нём принесёт! — строго заметил ей Павел.

Акулина повеселела и обратный путь болтала без умолку, чем весьма развлекала отвлёкшегося от своих мыслей пана Михала.

— Возле плавучего моста мы, с вашего дозволения, выйдем. Хочу показать Акулине Кремль и окрестности, — обратился к Сокольницкому Павел.

Участливо улыбнувшись, тот велел кучеру остановиться.

Распрощавшись с паном Михалом, Овчаров и Акулина вышли на Красную площадь и, обозрев остатки Гостиного двора, превращённого в гигантский бивуак, напоминавший цыганский табор и восточный базар одновременно, двинулись в сторону Петровки. Облачённый в полную форму гвардейского драгуна, Овчаров свободно себя чувствовал и безбоязненно передвигался по наводнённой неприятелем Москве. Выйдя проулками на Петровку и прошагав саженей двести, они увидали внушительную толпу москвичей, теснившуюся возле распахнутых дверей Петровской обители. Монастырский погост был залит лужами спёкшейся крови, кое-где валялись разбросанные внутренности животных.