Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Акулька, Федосьина дочь. Тока вот нету яво. И мамки с братками нету.

— Где ж они?

— На небе, дядинько! Тако мене батюшка церкви нашей сказывал, — бойко отвечала девочка, шмыгая носом и размазывая кулачком тёкшие от едкого дыма слёзы по чумазому лицу.

— А господа твои кто, знаешь?

— Господ наших Давыдовыми нарекат. Батюшка сказывал, Василья Денисыч помре, така таперича дочь яво господа наши.

— Ты, верно, голодна, Акулина?

— Да б поснедала, коль што у вас исть.

— Сержант, тут девочка, сирота, накормить бы её, — повернулся к Брюно Овчаров.

Пока он разговаривал с Акулиной, французы перестали жевать и с нежным участием смотрели на ребёнка. Едва они услыхали, что прибившаяся к их бивуаку девочка обездоленная и голодная сирота, все как один полезли в свои ранцы и стали наперебой предлагать извлечённую из них снедь.

— Стало быть, Акулина, из здешних мест будешь? — поинтересовался Овчаров, когда, утолив голод и усевшись на расстеленный Брюно плащ, девочка вновь обратила заворожённый взор на огонь.

— Из Семёновского. Тока деревни нашей уж нету, солдаты избы усе порыбали и незнамо на какие-то флэши да лунэты крюками расташшыли. Батюшка сказывал, штоб супостата окаянного становить.

— Где же ты живёшь теперь, Акулина?

— Повсюд таперича и живу, дядинько! Можа, в монастыр Колоцкий подамси, тока раненого супостата тама щас больно мноха, батюшка наш сказывал.

— Тебе ведома дорога туда?

— Ведома, дядинько!

— А сможешь той дорогой в монастырь нас провесть?

— Отчаво не смогу, дядинько?! Коли поснедать ешшо дадите, точно к монастыру и провяду.

Объяснив Брюно суть беседы с Акулиной, Овчаров обрадовал сержанта. Со всей заботливостью укрыв девочку плащом — её замызганный сарафан с домотканой рубахой не могли служить защитой от ночного холода, — он повалился рядом и вскоре засопел, тогда как Овчаров, вглядываясь в мглистую пустыню неба, считал часы до утренней зари.

Акулина превосходно помнила дорогу и, важно восседая с Павлом на лошади, вывела их к монастырю едва заметной для глаза, пробивавшейся сквозь лес и бурьян тропой. Высокая четырёхъярусная колокольня господствовала над местностью и была видна за десятки вёрст от монастыря. Глянец его кровельной черепицы ярко блестел на стоявшем высоко солнце, а круглые белые башни придавали обители облик средневековой крепости.

Гвардейцы припустили коней и, преодолев траншеи, вырытые отступавшей русской армией, въехали в монастырский двор через врата колокольни. Появление гостей из Москвы внесло заметное оживление в однообразное течение жизни раненых. Их бледно-жёлтые, опухшие от голода и обросшие бородой лица с всклокоченными и спутанными волосами часто замелькали в решетчатых окнах монастырских построек, ходячие высыпали наружу, моля у прибывших соотечественников хлеба и табаку. Пока Брюно с Павлом беседовали с лекарями, гвардейцы отдали солонину, что была у них в ранцах, поделились сухарями и отсыпали столь вожделенного табаку.

Доктор Ларрей[59] оставил в монастыре команду хирургов, и, несмотря на их малочисленность против числа раненых, им удавалось облегчать страдания и спасать жизни. (К примеру, положение раненых, оставленных в Можайске на попечение генерала Жюно, было в разы хуже. Люди умирали там прямо на улицах, без всякого врачебного присмотра.) Кшиштофского обнаружили в монастырской келье, куда его поместили вместе с тремя офицерами французских кирасирских полков. Пол кельи застлали соломой, на которую и положили тяжелораненых. Двое кирасир получили картечь в живот, и, хотя хирурги извлекли свинец и вправили внутренности, жить им оставалась неделя. Третий кавалерист был ранен в ногу, и, когда его привезли, охваченные гангреной пальцы ступни, как и саму ступню, пришлось отнять, невзирая на отчаянные мольбы больного. Шансов на выздоровление лежавшего в беспамятстве Кшиштофского, по лицу которого струился холодный пот, оставалось немного. Если последствия тяжелейшей контузии удалось свести к минимуму, то осколочное ранение в бедро оставляло надеяться лишь на чудо. — Заботливый уход и промысел Божий — более ему ничто не поможет, — печально покачал головой один из лекарей и потом добавил: — Вдруг случится, что вы довезёте его до Москвы, — обязательно пригласите месьё Ларрея. Только он спасёт его.

Объяснив, как надлежит делать перевязки и обрабатывать рану, хирург разрешил перенести больного в повозку, подогнанную гвардейцами к самым дверям. Уложив Хенрика на дно телеги, Павел распрощался с лекарями и, посадив Акулину впереди себя, тронул лошадь. Брюно с гусарами последовал за ним.

— Пришло время прощаться, Акулина, — вкрадчиво обратился к притихшей девочке Павел, когда знакомый запах гниющей плоти достиг его ноздрей, однозначно говоря, что Бородино совсем рядом.

— Коль хочете, тогда… что ж… давайте, — сморщив лобик и сжав, чтобы не зарыдать, губы, склонивши к груди русую головёнку, выдавила из себя Акулина.

— Ежели согласна, могу тебя взять в Москву, поживёшь у меня, а опосля определю куда-нибудь, — остановив лошадь, глухо вымолвил он, твёрдо решив, что, пока суть да дело, оставит ребёнка у себя.