Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Этих бесспорных истин не существовало тогда ни для несознательных масс, ни для некоторых вполне сознательных руководителей. Народ, проклиная большевизм, находит в евреях его живое воплощение. А погромные идеологи всеми силами поддерживали и лелеяли в нём эти чувства и представления.

С первых же дней после ухода большевиков начались антиеврейские эксцессы. Пример показали наши калифы на час — галичане. На одной из окраин они захватили небольшой отряд гражданской милиции, наспех организованной в эти дни Городской Думой, и безжалостно расстреляли 34 еврейских юношей, бывших среди милиционеров. Как жестоко и слепо национальное предубеждение: эти юноши, самоотверженно откликнувшиеся на зов Думы и еще в присутствии большевиков, с большим риском для себя образовавшие охрану мирных жителей, — эти несчастные юноши были привлечены к ответу за преступления большевиков…

Отдельные эксцессы имели место и в последующие дни на улицах города. Хватали и избивали людей, которых — правильно или неправильно — «признавали» за бывших комиссаров. В лучшем случае их отводили в контрразведку. Оттуда же, продержав их пару недель, обычно отпускали с миром.

В один из этих первых дней, возвращаясь домой, я увидел группу возбужденных людей, толпившихся у подъезда. Я подошел ближе. Один из наших жильцов, К., с прежних времен имевший отношение к сыскной полиции, с азартом доказывал, что стоявший тут же молодой человек — комиссар из чрезвычайки. К ужасу я узнал в этом последнем своего хорошего знакомого Б., шедшего ко мне в гости. Б. служил в городском управлении и был несколько раз в чеке, хлопоча за арестованных рабочих городских предприятий. Наш жилец, очевидно, встретил его там однажды. И этой встречи было для него достаточно, чтобы теперь называть Б. комиссаром и чекистом.

К., видимо, уже успел завести связи в контрразведке, так как по его вызову через полчаса явился взвод солдат, арестовавший моего знакомого. Я направился за ним. Его предъявили начальствовавшему в нашем районе полковнику, который велел перевести арестованного на ночь в какое-то помещение на глухом Кловском спуске.

«Г. полковник, — спросил я его, подавляя волнение, — арестованному ничего не угрожает?»

Полковник переменился в лице и резко ответил: «Мы не большевики, — не расстреливаем».

Однако эту ночь мы была не вполне спокойны за судьбу Б. На следующее утро его перевели в контрразведку, помещавшуюся на Фундуклеевской улице, а оттуда в тюрьму. Мы сейчас же подняли на ноги всех и вся, получили от городского головы удостоверение о совершенной лояльности Б., но все это не произвело большого впечатления. Его освободили только недели через две. Впоследствии, по другому делу, я обратился с просьбой о заступничестве к прокурору судебной палаты С.М.Чебакову, который лично знал арестованную (помощника присяжного поверенного). Но тогда же мне передали отзыв о Чебакове одного генерала из контрразведки, заявившего, что Чебаков, которого назначил прокурором «мерзавец Керенский», для него не авторитет… Единственным способом вызволить кого-либо из контрразведки было найти знакомого следователя или нащупать путь к кому-либо из не бессребренных чинов канцелярии…

В этом все подобные учреждения — большевистские и антибольшевистские — похожи друг на друга!..

* * *

Эпоха добровольцев, — особенно в первое время, — была эпохой возрождения и восстановления всего разрушенного советским режимом. Скажу более: это была последняя возможная попытка восстановления в истинном смысле этого слова, то есть восстановления без постройки наново, путем простой отмены всего содеянного большевиками. В Киеве, где большевики провели всего полгода, такое восстановление было тогда еще возможно. Уничтоженные большевиками учреждения еще существовали, их материальный и личный состав был еще налицо. Достаточно было снять налет декретов, и все могло еще воскреснуть — суд, городское самоуправление, университет, торговля, банки и т.д. Эта возможность тогда еще была, но, повторяю, это была последняя возможность…

Под знаком восстановления и прошли первые недели деникинской власти. Все выселенные устремлялись обратно в свои квартиры, разыскивая по городу реквизированную у них мебель. Банки, из которых были увезены векселя и процентные бумаги, открыли вновь свои операции. Заработали фабрики и заводы. Жизнь стала значительно дешевле — хлеб дошел до 7-ми рублей за фунт, в то время как при большевиках он стоил около 20 рублей, а перед эвакуацией даже 70 рублей.