Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Магазины были закрыты[138], частная торговля уничтожена, вывески сняты, все было национализировано, зарегистрировано, взято на учет. Каждый день мы заполняли какие-нибудь новые ведомости или формуляры — то о числе своих стульев, то о размере комнат, то о своих годах, занятиях и способностях. Все эти ведомости и формуляры шли в соответственное учреждение, имеющее, вместо названия, сокращенный «адрес для телеграмм»; там они, должно быть, соответственным образом сортировались, распределялись и подшивались. Без надлежащего ордера от надлежащей инстанции не могло произойти ни малейшего изменения в живом и мертвом инвентаре советской республики. Чтобы перенести матрац из одной квартиры в другую, нужен был ордер; чтобы выехать на соседнюю станцию, нужен был пропуск; чтобы купить лист бумаги, нужно было предварительно исписать несколько листов просьбами о надлежащем разрешении.

Вся жизнь стала подведомственна учреждениям. Киев, как и вся Россия, стал похож на деревню одного чудака-помещика, описанного по второй части «Мертвых душ».

«Все было у полковника необыкновенно. Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, куча извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то дома, вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий, на другом: Главная счетная экспедиция, на третьем: Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян; словом, чёрт знает, чего не было!»

Когда, однако, Чичиков «решился сам отправиться поглядеть, что это за комиссии и комитеты», то –

«что нашел он там, то было не только изумительно, но превышало решительно всякое понятие. Комиссия всяких прошений существовала только на вывеске. Председатель ее, прежний камердинер, был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил конторщик Тимошка, откомандированный на следствие — разбирать пьяницу приказчика, со старостой, мошенником и плутом».

Сколько было у нас комитетов и комиссий, существовавших только на вывесках! Сколько было школ без учителей, учеников и учебных пособий! Сколько больниц без лекарств! Сколько мастерских без инструментов! И не во всех ли советских учреждениях главнейшие функции выполнялись исключительно на бумаге?

У нас, как и во всей России, жизнь шла мимо советского аппарата, так как жизнь, несравнимо сильней жалких попыток доктринерской регламентации…

Все жители Киева имели продуктовые и хлебные карточки различных категорий. Но за все время моей жизни при большевиках (а потом и подавно) ни единого раза хлеба по хлебным карточкам выдано не было. Так они и лежали мирно у нас в ящиках со всеми своими талонами, печатями и подписями, и от времени до времени в «Известиях» выходил целый лист с объявлениями об утрате тем или иным гражданином карточки. Без таких публикаций — тоже пережиток дореформенной канцелярщины — этот драгоценный документ не возобновлялся. По продуктовым карточкам иногда выдавали сахар, соль и спички.

Хлеб покупался — на базаре.

Жизнь была сильнее. Она выпирала из всех щелей и прорех социалистической брони. Одно время, например, частная торговля преследовалась, но кооперативы терпелись. И вот все торговые предприятия, как по мановению волшебного жезла, преисполнились духа рочдельских пионеров и объявили себя кооперативами. Когда уже в городе не было ни одной частной вывески, повсюду красовалась надпись «КЕПО №…» КЕПО означало «Киевск. единое потребительское о-во». Вывески КЕПО до того примелькались, что для меня они сделались настоящим кошмаром. Раз ночью мне снилось, что по новому декрету отменены фамилии и отныне все граждане будут ходить с привешенными на груди табличками «КЕПО № такой-то»…