Из любви к тебе

У всех этих «иных», тоже не имеющих моей бетонной платформы в анамнезе, в глазах почему-то достаточно тепла и света на каждого входящего в палату с половой тряпкой, фотокамерой или журналом фиксации проветривания помещений, а кончики их тоненьких пальцев с обгрызенными розовыми ногтями цепко хватают за руку каждую санитарку: не уходи, постой еще рядом, просто побудь со мной, а не с тарелкой, шваброй или журналом…

Люди, которым никто никакой бетонной платформы в наследство не оставил, почему-то полны любви и светятся, почему-то они не устают отдавать… отдавать… отдавать…

Да, конечно, есть и другие. Есть и губернаторы, и чиновники, и люди из бизнеса, и управленцы, для которых «социальная повестка» – не необходимое условие выборного цикла, а часть качественной и честной работы и жизни. Они сами звонят, приглашают, просят помощи, хотят изменить, раскрасить и расцветить своей энергией и полномочиями этот тусклый и унылый мир застарелого человеческого страдания. Это круто. Но и они, увы, видят людей сразу группами: помочь сиротам, расселить стариков в интернатах, вылечить орфанников (то есть людей, страдающих очень редкими заболеваниями), обезболить умирающих, подарить новогодние подарки всем многодетным, трудоустроить безработных и т. д.

А я больше не могу группами. Я не могу больше категориями и всеми сразу. Я устала. Я хочу видеть, слышать и чувствовать каждого по отдельности. На каждого иметь время и силы и в каждом видеть не комплексные проблемы и огрехи работы системы, а только человека, простого человека, с его уникальной историей рождения, жизни, бед, страданий и радостей. Я больше не хочу искать мир и покой в борьбе за… Их там нет. Хочу помогать в тишине человеческого общения. Нет больше сил бороться за то, чему суета и борьба чужды по сути, – за покой, за нежное и бережное отношение человека к человеку, за внимание к деталям и заботу о чужом комфорте. Я обратно хочу, в нянечки. Я так устала, что хочу только этого. Только быть рядом.

Сейчас меня переполняют только отдельные люди. Их истории, просьбы, беды. Их столько, что я уже не могу держать внутри этот объем человеческой ненужности, забытости, равнодушия, брошенности, терпения и покорности своей судьбе. Только отдельные люди восстанавливают равновесие и позволяют понять, чего ради вот это вот все.

Анна, семьдесят четыре года, врач-гигиенист, умирает от сепсиса, три недели лежала в луже собственных испражнений. У нее не пролежни, нет, – она сама пролежень. Силы остались только на стоны, когда ее пытаются повернуть, помыть, переложить на каталку. Я вижу ее, загнивающую у себя дома женщину-гигиениста, и тут же вижу бравую региональную отчетность о работающих службах помощи на дому.

Иван. Его с гордостью показывает всем гостям начмед одного из ПНИ. Иван лежит скрюченный на продавленном пружинном дне металлической кровати. В выцветшей когда-то полосатой пижаме. Бритый наголо. С потерянными пустыми глазами. Рядом на соседней койке сидит огромный равнодушно-спокойный парень с гигантской гемангиомой на всю голову.

– А Иван у нас читает! – говорит начмед воодушевленно.

– Иван, ты умеешь читать? – спрашиваю я, двигаясь по привычному для каждого ПНИ показушно-экскурсионному сценарию.

– Говорить он не умеет, только читать. И еще прогноз погоды может. Иван, а ну-ка скажи, какая погода сегодня?

– 17 ноября 1987 года: переменная облачность, дождь с мок-рым снегом, возможна гололедица, – говорит Иван.

– Не ошибается, представляете?

Я замечаю в тумбочке у Ивана старые желтые газетные страницы, словно они когда-то выстилали дно большого чемодана. Достаю, протягиваю ему. Иван даже не читает, а уже по памяти рассказывает газетные страницы.

– А у него там еще «Евгений Онегин» есть! – с гордостью говорит начмед и вытаскивает из зияющих пустотой недр казенной тумбочки старенький, почти раритетный томик Пушкина.

Иван открывает и начинает аккуратно по слогам читать:

– …Ка-кра-но-мо-гу-жон-тре-во-жить
Сер-дца-ко-ке-то-кза-пи-сных…

Читает медленно, потому что, в отличие то газетного текста, тут Иван ничего не понимает. Я сажусь на продавленную койку, сползаю куда-то к его скрюченным неподвижным закостенелым ногам и начинаю рассказывать. Какие женщины называются кокетками. Пытаюсь глазами показать кокетку. Что «записные» – это те, которые на балу нарасхват, все танцы по записи на специальной карточке, которую носили на руке привязанной, чтобы не потерялась, как больничный браслет. Что тревожить женские сердца – это очень важно. И что он, Иван, если задумается, то наверняка вспомнит какую-нибудь санитарочку или медсестру, чье сердце и он тоже растревожил.

Иван смеется. Он абсолютно все понимает. Ну почему-почему-почему никому не приходит в голову принести ему нормальные книжки, включить кино, посмотреть с ним футбол?