Из любви к тебе

Со мной, по крайней мере, она живет каждый день. И мы ругаемся, и хохочем, и она курит, и мы покупаем ей брюки и мне шарф, и мы едем в хоспис с обходом, и она снова курит и смеется сиплым своим заразительным смехом, и снова ругается…

Пили сегодня за ее память и за ее умение отдавать и любить в Ереване, в ресторане «Долмама», теплую инжирную водку, семьдесят градусов. Ей бы понравилось.

* * *

Я приехала на один день в Никитино, где развеяна частичка маминого праха, где все о ней напоминает. Я реву. Смотрю в унылое серое небо, которое то порывисто, то размеренно засыпает всю деревню первым мокрым холодным снегом. Реву прямо в это мудрое, низкое, почти зимнее небо и очень четко знаю, чем мама была бы довольна, глядя на меня оттуда, с этих сырых и холодных облаков, и главное, знаю – чем она довольна бы не была…

Мне звонят и пишут весь день разные люди и рассказывают, каким мама была ангелом, великим человеком, мудрой женщиной. Как она им помогла, когда, казалось бы… всё уже… А я реву и жду тишины, в которой я смогу наконец-то вспомнить не Веру Миллионщикову, а свою маму…

Я накрываю в деревне стол. Такой, какой мама любила. Я сейчас на кухне, за столом, у теплой печки, где жарко и жадно горят плотно забитые в топку дрова. А на столе дымится отварная картошка с маслом, и квашеная капуста в глиняной миске, и рядом на большом блюде красивой белой брынзово-снежной шапкой усыпан мамин фирменный «шопский» салат, который ее научила делать Марина Золотухина.

От любимых стариков Золотухиных, которые, кажется, так еще недавно были тут, в Никитино, долгожданными нашими гостями и соседями-выходного-дня, приходит из Израиля эсэмэска: «Сегодня день рождения Веры. Мы отмечаем всегда, и сегодня тоже. Вспоминаем прелестную молоденькую и озорную Костину сотрудницу. С первого взгляда было понятно, чем это кончится. Они шли навстречу друг другу. Глядя на Веру, нельзя было подумать, как она раскроется. Само ли по себе, или рядом с Костей происходило превращение из куколки в бабочку. Вера начала великое дело, а теперь у нее армия последователей. И если она знает об этом, она может гордиться, что во главе этой армии – ты. Помним и любим Веру и Костю. А тебя отдельно».

Я читаю и реву снова, потому что так мало уже осталось тех, кто помнит не святую Веру, а мою маму, «молоденькую и озорную Костину сотрудницу». Я шмыгаю и шмыгаю, и не встаю за салфетками, а лениво и жалостливо вытираю сопли и слезы рукой, и снова шмыгаю носом, и вспоминаю ее тут, на даче, в раздельном темно-зеленом купальнике с мелкими цветочками и тоненькими лямочками, игриво подмигивающую папе, вспоминаю ее хохочущей, с сигаретой, у плиты, среди гостей, вспоминаю ее со стиркой и с полосканием на реке, утром в смешной панамке возвращающуюся к завтраку с корзинкой земляники. Вспоминаю ее прекрасной бабушкой для Лизки и для Лёвика и уже болеющую и уставшую, но все равно хулиганистую, щедрую и прекрасную, хоть и на короткое время, – для Мишки.

Я вспоминаю, как мы с ней в 1993 году пришли к репетитору по русскому знакомиться. Рекомендовали ее какие-то знакомые перед моим поступлением в институт. Такая бизнесвумен, дома у нее в отдельной комнате были четыре парты и доска на стене. И расписание занятий висело на двери. И за каждой партой сидел будущий абитуриент. По три-четыре человека за раз. Это производило впечатление, да. Она протестировала меня. Рассказала, как я бездарна, но с ее помощью и ее усилиями, глядишь, поступлю – все-таки у нее связи… Мы вышли от нее. Мама молчала. Потом закурила. Потом пошла быстрым своим неженским шагом к метро «Речной вокзал». Оглянулась на меня и говорит: «Пойдем, чего ты? Дорогу можешь не запоминать. Мы больше к этой дуре закомплексованной никогда не придем. Ты прекрасно поступишь без таких унижений».

Я вспоминаю маму, накручивающую на бигуди бабушкины редкие и тоненькие бледно-седые волосы. Вспоминаю маму в гневе. Это страшно. Она так глазами сверкала. Ужас! Маму флиртующую, танцующую, поющую, подбирающую вдруг почему-то по настроению какую-нибудь мелодию на пианино.

Вспоминаю маму серьезную, рассказывающую мне про символы фильма «Покаяние» и про Тарковского и его «Зеркало». До сих пор силюсь познать и полюбить его мамиными глазами и мозгами. Никак.

Я вспоминаю маму на каблуках, вспоминаю в кожаном черном пальто и с лихо закрученным шарфом на голове. Вспоминаю ее замирающую от удовольствия, когда я читала ей стихи на французском. Боже, говорила она мечтательно, почему у меня никогда не было любовника-француза… пошла бы за ним на край света… Нютка, еще давай, а?

А Боря Золотухин продолжает мне писать: «В молодости “святая” – это не про нее. Она была прелестная и озорная. В Вильнюсе таскала из кафе столовые приборы. На память. И три мужа – тоже говорят о чем-нибудь, Нютоша».

Мамочка, с днем рождения! Я очень стараюсь, и ты всегда рядом. (Иногда хотя бы не смотришь под руку, и то слава богу.) И я всегда знаю, когда я неправа, потому что чувствую, как ты недовольна…