— У меня дело другое. Много хороших людей страдают от одной плохой компании. Жадные все там безмерно, да еще и глюки у них.
Слово «глюки» он машинально сказал по-русски.
— Глюки? — не понял старик.
— Ну, это вроде болезней у олешек, когда хозяин нерадивый. В общем, нужно вмешаться, дедушка.
Спорили долго. Все-таки убедил Ванька деда — опять же, и любил его дед, и уважал, признавая, что в Главном Городе научили Ваньку уже многому такому, чего и он не знает, а знания старый шаман уважал. Опять же — друзья Ванькины деду нравились, потому что были за правду и против жадных. Все-таки и Ваньке пришлось пообещать, что так сурово, как с предыдущим, поступать он не будет.
— Ты, Ванька, вот что, — сказал дед. — Когда через мир Теней пойдешь, чтобы до своего нехорошего человека добраться, ты если Ойго-хоя встретишь, про песню обережную не забывай.
— Встретил я его в прошлый раз, — тяжело вздохнул Иван. — Ох и страху натерпелся: две головы, сто рук, вокруг волки белые, из глаз смерть смотрит.
— А что же не рассказал? — заинтересовался шаман.
— До сих пор страшно вспоминать, не то что рассказывать. Но ничего, я и без песни обережной уберегся.
— Без песни? Да как же?
— А я стихи стал читать — вместо песни. Русского поэта Маяковского:
— Да, — подумав, сказал старый шаман. — Это ты правильно сделал, Ванька. Красная сила у русских — очень, очень сильная.
И он с уважением посмотрел на пожелтевший портрет члена Политбюро ЦК КПСС и председателя Комитета партийного контроля Арвида Яновича Пельше, висящий на стене из оленьих шкур куваксы, в самом почетном месте, на которым лежал завернутый в белую тряпочку божок, Черный камень, упавший с неба — вторая ценнейшая вещь в хозяйстве после Бубна Перехода и Изменений.
Как упоительны в России вечера
Балы, красавицы, лакеи, юнкера
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…
Любовь, шампанское, закаты, переулки.
Как упоительны в России вечера.
— Шапку не забывай ломать перед господами, понял? — строго сказал сопровождавший Степанова городовой. Он встретил его на Линии Разделения — поджидал его на бричке, управляемой каким-то усатым чухонцем в рваном треухе.
— И на купола креститься не забывай, а то вы там совсем Бога забыли, дикари.
Степанов кивнул головой:
— Обязательно, ваше благородие.
Бричка выехала на аллею, занесенную снегом. Впереди виднелся красивый дом с колоннами — то ли небольшой дворец, то ли большая усадьба — с маленькой часовенкой по правую руку.
Степанов снял свой залатанный картузик, перекрестился.
Городовой посмотрел на это сардонически.
— Ну, дурачина. Справа налево крестятся православные! — и дал Степанову увесистый подзатыльник.
У дома стояли санки и брички, пара самодвижущихся экипажей — извозчики столпились вокруг одного, шофер которого — в кожаном костюме и такой же кожаной шапке важно показывал что-то внутри машины, открыв внутренности. Механические диковины Степанову было бы и самому интересно послушать — за Линией Разделения такой техники отродясь не видали — но городовой толкнул Степанова в спину:
— Проходи, не задерживайся, баре ждут.
Дом, однако, обошли и поднялись внутрь по черной лестнице, для прислуги. Прислуги было много — женщины и лакеи сновали туда-сюда с блюдами с едой, с зелеными бутылками с шампанским, коньяком и водкой.
Городовой и Степанов прошли через дворницкую длинным коридором, в котором лежали какие-то охотничьи приспособления.
— Подожди тут, — сказал городовой и ушел. Степнов, сжимая в руке свой картуз, остался ждать.