Из окна посольства

 Я начала понимать, что и дипломатический корпус втянут в эту сеть, что на каждого дипломата заведено дело, которое растет с каждым днем, за всей их работой следят, о каждом шаге доносят. Дильс сообщил мне, не помню -- прямо или косвенным путем, что в посольстве и у нас на квартире поставлены диктафоны, и провода для них либо проложены в стенах, либо соединены с телефоном. Я скоро выучилась не говорить по телефону ничего такого, что не предназначалось для посторонних ушей. Ходили страшные слухи, которым я, ознакомившись с методами и обычаями нацистской диктатуры, уже не могла не верить. Среди ночи к дому подъезжал автомобиль, оттуда выскакивали эсесовцы, и через минуту увозили с собой мужчину или женщину, которых никто больше не видел. Таких случаев были тысячи, но для меня они только за последнее время стали реальностью.

 В тот год, когда я встречалась с Дильсом, у меня не было спокойной минуты. Я все время боялась, что он какой-нибудь хитростью вытянет у меня сведения о моих немецких друзьях, и что это их погубит. Познакомившись ближе с методами террора и фашизма, с тем, что происходит в Германии, после откровенных разговоров с должностными лицами и дипломатами, я отчаянно жалела о том, что не могу лишиться памяти. Я не доверяла себе, боялась подпасть под влияние этого сверх-конспиратора, да и не даром! В следующие три года я виделась с ним реже, но все-таки смертельно его боялась.

 Однажды вечером, проводив меня домой, он выразил желание посидеть немного у нас в библиотеке и выпить стакан виски. В тот вечер он и сам был встревожен -- возможно, не удалась какая-нибудь интрига, или наци были им недовольны. Во всяком случае, ему захотелось поговорить откровенно. Я схватила с дивана подушку и бросилась к телефону. Он мрачно усмехнулся, потом одобрительно кивнул головой.

 С того времени я всегда накрывала телефон самой тяжелой подушкой, какая подвертывалась под руку, прежде чем позволить кому-нибудь говорить без стеснения. Я рассказала отцу об этом, он смастерил себе картонный футляр для телефона, плотно набитый ватой, и если кто-нибудь у него в кабинете пускался в откровенности, он накрывал телефон этим футляром. Был ли от этого какой-нибудь толк, я не знаю. Но во всяком случав звук можно было приглушить. И таким образом, отец, полушутя, полусерьезно, давал понять немцам, что американский посол осведомлен об их фокусах! Теперь мне разумеется, известно, что такие аппараты для подслушивания действительно существуют и что они могут быть соединены с телефоном, и что можно даже купить диктафон якобы американского производства, который записывает разговор от слова до слова, если его приставить к стене в соседней комнате. Когда мы возвращались после недолгой отлучки, мы замечали, что поставлено еще несколько диктафонов, или старые проверены с помощью слуг, которым мы в первые же месяцы перестали доверять.

 Я уверена, что атмосфера, создаваемая Дильсом, подготовлялась им очень старательно. Ему хотелось запугать даже дипломатов, лишь бы насладиться -сознанием своей власти. Если у него была какая-нибудь другая цель, например, выследить нас или наших друзей, или уверить нас, что методы фашистов действуют бее промаха, то он этой цели не достиг. Во-первых, было известно, что все письма вскрываются, даже наша дипломатическая почта, что читаются даже шифрованные телеграммы. Во-вторых, мы научились не высказывать даже наших собственных мнений. С другой стороны, Дильс сам постоянно чувствовал себя под ударом. Когда ему хотелось дать себе волю, он уезжал за город, разговаривал, гуляя по лесу, или заходил в какой-нибудь безвестный ресторанчик.

 Я думала, что буду иметь возможность встречаться с известными немецкими писателями и художниками. Как мало я извлекла из того факта, что в Германии сжигают книги и преследуют интеллигенцию, и как плохо читала американские газеты, видно хотя бы по тому, что я надеялась встретиться с такими выдающимися литераторами, как Леонард Франк, Деблин, Цвейг, Ремарк, Манн, Фейхтвангер, Людвиг, Вассерман и Гаупт-ман. Из этой группы в Германии остался один только Гергард Гауптман, но я его ни разу не видела, а впоследствии и не желала видеть. Он стал ярым наци, и его осыпали почестями, которые, в сущности, не соответствовали размерам -его славы.