Из осажденного десятилетия

вот тогда – тогда – с помоста на землю шагни,

ощути свои новые руки – целы они,

ощути, как здоровая кровь по тебе течёт,

ощути, как ты – новый –

снова идёшь вперёд.

И теперь уже точно идёшь вперёд.

СОУЛО

и, прислонившись, у стены стою,

считаю вслух, а здесь вокруг всё вишни,

и яблони, и ничего не слышно,

и ветер гладит голову мою.

так странно жить, так странно и светло,

когда внутри – не яд, тоска и мысли,

не внутренности, кровь, и не бухло,

а светлый ветер, радуг коромысла.

конечно, это всё неправда, всё

иллюзия, придуманная наспех,

пока я здесь стою с башкою настежь,

считаю вслух, и время так несёт

легко меня по лету сухотравну.

на самом деле, это всё неправда.

нет никакого лета, вишен нет,

есть я, больная, грязная, чужая,

стою приблудно, веки закрывая,

и представляю радугу и свет.

но всё-таки, раз я могу представить,

раз, напрягаясь, я могу припомнить,

как вишни на язык кислят, как травы

шуршат и режутся, и как во двор из комнат

течёт домашний запах – жарка, ужин, –

то, значит, это где-то есть во мне,

вот этот плеск дождя по летним лужам,

и озеро, и солнце на блесне.

и я стою, зажмурясь, и считаю,

и солнце светит мне, и я считаю,

и досчитаю вот до десяти –

и всё растает здесь, и я растаю,

прости.

ПИСЬМА ИЗ ОСАЖДЁННОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Этот цикл был посвящён Майдану. Три текста писались в разное время, в хронологическом порядке. Первый был написан 24 марта 2014 года, когда часть Украины ликовала, а вторая готовилась к обороне. Второй – через несколько дней. Третий – в январе 2015 года.

1.

Игорю Сорокину и Саше Павлову

*

национальная идея, говорили они,

так победим, говорили они,

мало ли, где сейчас на местах перегибы,

время такое, нужно быть чётче: либо

мы их – либо они нас.

фас!

кончился ваш постмодерн, и на этот раз

кто не с нами – тот против нас.

кличет родина-мать,

зовёт её защищать,

иди, бери автомат.

от внешнего врага – а от внутреннего прежде:

вшивых интеллигентов,

до сих пор живущих в надежде,

что можно всех помирить и не убивать никого.

наступай, наступай, наступай волной огневой,

с этими – разберёмся.

поднимается чёрный дым.

так победим.

так защитим.

*

родина,

мать-одиночка с кровавыми дырами вместо глаз

причитает: для того ли растила вас.

очередь навскидку, над дорогой фонтанчик пылит.

кто это там скулит?

*

знаю, будет царство этих – не злых,

но не думающих сейчас.

сохрани нас, Господи – не от них,

а от зверя внутри нас,

чтоб не уподобиться в ненависти святой,

чтоб не разучиться смеяться над

и бессмысленной злобой, и пафосом, и собой,

и детьми, что мечтают взять автомат.

*

сохрани нас, Господи, андрогинных, читающих,

пьющих,

недобитых выкормышей постмодерна,

несъедобную, лишнюю человеческую гущу,

бессмысленную эстетизацию бытия, наверно.

по пьяни рисующих картины про море,

утопающих в эстетике декаданса,

Господи, в логичном финале истории

сохрани нас, Господи, в нашем пьянстве,

в нашем блядстве

и нашем братстве,

чтобы, когда за нами придут с автоматами –

разбираться,

мы не разучились,

не разучились смеяться.

2.

Алексею Журавлёву

в осаждённое десятилетие не завезли любви,

по телевизору диктор, жирен и безволос,

уговаривал: мол, без паники, дескать, общество

оздоровим,

дескать, кто не любит, тот менее уязвим.

говорил, потом вещание прервалось.

ныне её выдают по карточкам,

главным образом малым сим:

детям,

калекам с перебитым хребтом,

старикам светлоглазым и тем, кто неизлечим,

иногда – матерям и душевнобольным,

ну а мы, молодые, и так проживём.

проживём.

как же мы любили, раскаляясь изнутри добела,

как же тратили мы её бездумно, когда была,

как дарили щедро прохожим и городам,

котятам, щенкам,

причудливым облакам,

людям, которые боль приносили нам.

в осаждённом десятилетии, где падает чёрный снег,

где человек человеку хуже, чем волк, – человек,

где пытаются строить новый мир на крови,

я живу на старых запасах любви.

я пытаюсь не ненавидеть ни тех, ни тех,

улыбаться в отравленной темноте,

ну хотя бы не бить в ответ.

я не знаю, как близко я к последней черте,

я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,

я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,

но, пожалуйста, если надо,

возьми.

возьми.

3.

Алексею Журавлёву

куда бы ты ни шёл,

ты приходишь в чёрное поле,

куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле,

мы живём в осаждённом десятилетии, мы живём

быстро и страстно,

в осаждённом десятилетии боли,

чёрное, белое, красное,

чёрное,

белое,

красное.

ненависть, ненависть,

чёрное поле и чёрное небо слиты,

чёрное поле, перекопанное снарядами,

чёрное озеро, и в нём ничего не видно,

даже того, что рядом.

потому что больше нет ничего, кроме этого чёрного

поля,

и куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле.

*

но послушай,

в разрушенных городах

камни и деревья

стараются прикрывать

своих живых,

не пуская войну и страх,

летнее тепло стараются отдавать.

полумёртвые города

любят своих детей,

как дети любят

эти свои города,

друг за друга, обнявшись, держатся:

«согрей же меня, согрей»,

и греют друг друга,

и держатся,

и не умрут никогда.

но те,

кто не встанет с улиц

искорёженных городов,

не выйдет из-под развалин бывшего дома,

они пока что останутся здесь,

где горизонт багров,

на этих переулках знакомых,