Из прошлого

На другой день после прибытия в Бухару мы приступили к выгрузке станков из вагонов. Мы, эвакуированные, кто еще был трудоспособен, с утра до ночи помогали перегружать заводское оборудование на грузовики, автомашины и перевозить его на хлопковый завод, где решено было разместить Харьковский завод. Прошло две недели, а мы еще жили в нашем пульмане, затем нас перевели в один из клубов, где в большом помещении, прямо на голом полу, устроилось все население нашего вагона. К этому времени приехал с последним заводским эшелоном мой брат, оставивший Харьков одним из последних. Он ехал, как барин, в пассажирском вагоне с начальством. Я же начинал подумывать об отъезде во Фрунзе, куда эвакуировался наш институт. Но так как я был зачислен рабочим на завод, директор ни в коем случае не хотел меня отпускать – каждая пара рук при восстановлении завода была на вес золота. Таким образом, я остался в Бухаре и из студента-медика превратился в рабочего-электрика. Почему электрика? Очень просто. Нехватка рабочих была настолько велика, что никого мой опыт в этой должности не волновал, лишь бы я был согласен работать. Специальность электрика была мне ближе, так как я со школьной скамьи интересовался электричеством, мастерил разные приспособления и установки, что-то вроде хобби, как это теперь называется. Работал я тяжело: с раннего утра до поздней ночи по 12–14 часов в сырых холодных траншеях, где вместе со своим напарником, раненным на фронте парнем, прокладывал электрокабели.

Целый день мы вдыхали в себя гарь паяльной лампы, удушающие пары плавящегося свинца. От холода и сырости, от недостатка пищи руки у меня опухли и приобрели синеватую окраску. В глиняной комнате, выделенной мне с братом и матерью, было холодно, не было чем топить, освещала наше жилище лампадка в жестяной коробочке с хлопковым маслом, постели лежали на досках, положенных на кирпичи, и после дня тяжелой работы невозможно было выровнять и согреть свое тело.

Вдобавок ко всему, мы постоянно были голодны. Пайка́, который мы получали, худого завтрака в столовой еле хватало, чтобы не свалиться с ног. Мать героически переносила голод, и, хотя она ходила на опухших ногах, хлеб, получаемый по карточкам, незаметно почти целиком отдавала мне с братом. Нередко мы добавляли к нашему рациону макуху из зерен хлопка, от которой нам выкручивало кишки и пекло сердце. Сколько я ни ел, наесться досыта я не мог. Я вспоминаю эпизод, когда кассирша заводской столовой, знакомая девушка еще с Харькова, однажды вечером после работы «устроила» мне около десяти порций макарон. Я справился с ними в один момент, правда, порции были скудными, без всяких жиров, но я был доволен – счастливейший день для меня выдался. Когда я пришел домой после такой удачи, мама, как всегда, поставила передо мной ужин – тарелку затирухи из черной муки и порядочный кусок хлеба. Я все это сразу проглотил, словно у меня давно во рту ничего не было, при этом я постеснялся рассказать матери, что за полчаса перед этим слопал десять порций макарон. Теперь я думаю об этом как о диковинке…

Однажды мой брат нашел на улице четыре хлебные карточки – это был целый клад. Моя первая реакция была найти пострадавшего и вернуть карточки, но фамилий на карточках не было, иди, ищи ветра в поле. К этому времени нам удалось установить после долгого перерыва связь с отцом. Из его письма мы узнали, что здоровье его очень подорвано, несомненно от голода, и мало вероятно, что мы когда-нибудь увидимся. Мы решили, что из хлеба от найденных карточек мы будем сушить сухари и посылать отцу. Так мы и сделали, но, как потом выяснилось, ни одна посылка до него не дошла, и отец просто доходил от голода.

Меня очень нервировало, что я оторван от института, что столько сил и труда потрачено напрасно. Директору завода было не до моих переживаний, и он не хотел даже слышать о том, чтобы меня отпустить. Но, как гласит русская поговорка: не было счастья, да несчастье помогло.

В начале апреля 1942 года меня вызвали в военный комиссариат и объявили, что я мобилизован в армию. Моя мать и брат оплакивали меня дома. Я к этому делу отнесся иначе: во мне пробудилось чувство гордости – это значит, что мне уже доверяют и я больше не человек третьего сорта, я хочу служить и разделить участь с миллионами моего поколения, с моими друзьями и товарищами, которые находятся в окопах и воюют с фашистами. О смерти я тогда даже не думал.