Из прошлого

В первые дни жизни на колесах Урманы были в высшей степени скромны и любезны с окружающими, предупредительны ко всем, как говорится, хоть прикладывай к болячке. Правда, на меня и на мою маму это семейство с первого же дня произвело не самое лучшее впечатление: уж слишком сладкими, слишком хорошими они хотели казаться. Старший брат, Довид, своей «интеллигентностью» напоминал Шолом-Алейхемовского жениха с его выходками. Братья искали моего общества, но чем больше они ко мне липли, тем неприятнее это для меня было. А когда я узнал, что они оба оставили в Харькове на произвол судьбы своих жен и детей, и видел, как они пытаются завести романы с молодыми женщинами в вагоне, я просто стал их презирать и избегал их общества.

Не помню, на какой станции мы стояли, когда, лежа с книжкой на своих нарах, я услышал шум и крики снаружи. Я подбежал к двери вагона и увидел возле нашего вагона окровавленного человека, лежащего на соседнем железнодорожном пути, а над ним братьев Урманов, избивающих его немилосердно. Я еле узнал в пострадавшем нашего попутчика – дядю Васю Колесникова, пожилого рабочего с велозавода, одинокого тихого человека, инвалида с деревянной ногой. Присутствовавшие при этом женщины криками пробовали остановить экзекуцию, но разошедшиеся братья не могли оторваться от своей жертвы.

Не зная, что здесь происходит, с затуманенной от гнева головой, я спрыгнул на платформу и бросился на драчунов. От неожиданности Урманы на минуту остановились, изумленные, но в следующее мгновение взялись за меня. Но тут уже вмешались несколько человек и охладили братьев. Дяде Васе мы помогли забраться на свое место в вагоне. Он нам рассказал, что они напали на него потому, что он им заметил, что неприлично приставать к женщинам в вагоне, мол, таким бравым ребятам больше подходит выказать геройство на фронте. После этого инцидента все в вагоне отвернулись от воинственной семейки.

Во мне же братья увидели самого большего врага и не могли мне простить, что я заступился за «гоя». Излишне рассказывать, какими словами они меня награждали, я думаю, что у Мойши Пута – главаря «домика» на улице Логовницкой – покраснели бы уши. От славных братков не отставала их мать, которая, я в этом уверен, могла бы с успехом заменить вышеупомятутого Мойшу…

Наш эшелон назначен был к эвакуации в город Горький, и мы должны были туда попасть через Москву. Дорогу из Харькова до Москвы, занимавшую десять часов, мы проделали за десять суток. 16 октября наш вагон поставили в тупик на станции Домодедово, что в 35 верстах от столицы. Мы никогда не знали, сколько времени наш эшелон будут держать на станции. Не знали мы этого также и в Домодедово. Но близость Москвы действовала обнадеживающе, каждый из нас мечтал пополнить запас продуктов, который понемногу таял в пути.

Рискнуть на поездку в Москву отважился бы не каждый, особенно после нескольких случаев, когда некоторые из нашего вагона отстали от эшелона и потом в течение нескольких часов и даже суток догоняли его с происшествиями и переживаниями, с трудом находя свой поезд. Впрочем, и я однажды много часов подряд, замерзший, на открытой платформе догонял мой потерявшийся состав, и моя мать чуть с ума не сошла. И все-таки я не устоял и вместе с еще одним парнем, семнадцатилетним Саней Свирским, отправился электричкой в Москву. Как известно, 16 и 19 октября 1941 года были самые страшные дни для Москвы, когда враг уже стоял у города, и я собственными глазами с тяжелым чувством наблюдал суровую картину осажденной столицы.

Рассвет был серым, лица у жителей города были серыми, серьезными, озабоченными. Все молча спешили, широкие витрины магазинов были снаружи заставлены мешками с песком, в небе висели аэростаты с проволочными заградительными сетками, на некоторых углах улиц стояли металлические противотанковые ежи и пулеметные гнезда. Кое-где виднелись разрушенные бомбардировками дома. Красная площадь и Кремлевская стена были замаскированы нарисованными низкими строениями…