Из прошлого

Население в нашем вагоне было колоритным, разнообразным: старые люди, инвалиды, несколько молодых людей и девушек, евреи, русские. Наша «одиссея» на колесах затянулась. За два с половиной месяца мы проехали полстраны. За это время мы хорошо узнали друг друга, привыкли, вернее, приспособились друг к другу, как это водится в большой коммунальной квартире. При этом образовались различные лагеря со своими иерархиями, ведущие между собой скрытую, а иногда и открытую борьбу. Закон сильнейшего не обошел этот маленький островок на колесах. Не знаю почему, я далек от самовосхваления, но мы с мамой остались в стороне от этой кутерьмы вокруг нас. Каждая из «общин» старалась завербовать нас к себе и часто апеллировала к нам, будто мы были верховной судебной инстанцией. Вероятно, это было связано с тем, что на меня смотрели почти как на доктора, – как-никак, а все же перешел на третий курс медицинского института, а к докторам, как известно, испытывают почтение. Что же касается мамы, то один лишь ее вид, лицо редкой красоты с умными, сияющими глазами, ее манера держаться, вызывали у всех уважение. Глядя на ссоры и склоки, моя мать качала головой и на ее тонких губах появлялась многозначительная усмешка, будто она хотела этим сказать: «Эх, людишки, людишки…»

Нашими соседями по нарам была Мадам Фриц и ее восемнадцатилетний сын Миша. Кличку «Мадам» ей присвоила моя мать, и это ее не оскорбляло. Наоборот, это ее возвышало в собственных глазах, и она всем своим поведением старалась в этом звании утвердиться. Женщина лет сорока, она надела на себя снежно-белый, накрахмаленный с острыми отворотами фартук, говорила выразительно, «интеллигентно», в манере водевильной дамы.

На фоне тесного грязного вагона ее одиозная фигура выделялась. Она, не переставая, рассказывала какая она хозяйка, как она готовит, как стирает, как убирает, какое хозяйство она оставила дома. Я не преувеличиваю: Мадам Фриц, чтобы доказать свое умение, на досках своей «территории» приготовила из горстки муки, случайно взятой с собой в дорогу, креплех[33]. Не надо было ходить в театр, чтобы посмотреть, как Фрицы пробирались к печурке, неся над головой поднос с креплех. Моя мать тихо давилась от смеха.

За два с половиной месяца пути обитатели нашего холодного вагона не раздевались, спали в одежде, не купались, словно пещерные люди, и прошло немного времени, как мы завшивели. Все чесались: кто втихомолку, кто демонстративно. Мадам Фриц интеллигентно – вилкой. Но довольно о Мадам Фриц.

Слева от наших нар были соседи, достойные пера Менделе Мойше Сфорима: тетя Фива, ее сестра Хана и дочь Лиза. Старшая дочь тети Фивы, Фрида, работала на велозаводе конструктором в том же отделе, что и мой брат, и по определенным причинам задержалась в Харькове. Моей соседкой по нарам была Лиза – калека неопределенного возраста с большим горбом, достигавшим одного уровня с головой и словно сросшимся с ней. Ее длинное, необыкновенно вытянутое лицо было похоже на дыню. Ее бесцветные, широко открытые глаза беспокойно блуждали, будто они что-то искали – она была совершенно слепа. Всем своим обликом она напоминала гнома. Первое время было невозможно смотреть на эту несчастную и особенно мне, на долю которого выпало спать возле нее. Ночью меня охватывал ужас, когда я чувствовал, как ее пальцы блуждают по моей постели: это она проверяла, не нарушил ли я ее границу. Утром она своим визжащим голосом заявляла всему вагону, что я захватил ее территорию на целых два пальца, что вызывало всеобщий смех, двусмысленные шутки в мой адрес…

Мы все были изумлены, глядя, как Лиза, ничего не видя, диктаторски пыталась командовать двумя пожилыми женщинами – своей матерью и теткой Ханой, которые, как двое верных рабов, молча выполняли любое ее желание. Если что-либо было не по ней, слепая поднимала такой скандал, что дети пугались… Лиза безошибочно знала, где у них лежит каждая одежка, каждая ложка, всякая мелочь. Она, слепая, даже знала величину и цвет вещей. Она, не видя, беспрерывно отдавала приказания своей маме и тете, что, как и сколько варить. В свободное от командования время она сидела на краю нар и визгливым своим голоском, напевала себе под нос многочисленные песни, романсы и арии из различных опер, декламировала стихи и целые поэмы классиков. Но любимым ее коньком была международная политика, в которой она хорошо разбиралась. После стоянок эшелона на станциях мы все обязаны были отдавать ей отчет, что передают по радио, что происходит на фронтах и во всем мире. Она глотала каждое слово и высказывала свои комментарии и прогнозы.

После того, как я установил между нашими постелями дощечку и Лиза утвердилась, что я не покушаюсь на ее территорию, она мне стала лучшим другом и я, как ближайший ее сосед, вынужден был ей выказывать немало внимания, в основном снабжать ее последними новостями. Также и моя мать, бывшая немалой поклонницей литературы и политики, пользовалась у Лизы большой симпатией.