Из прошлого

Ближайшие соседи на верхних нарах над головой у нас были супруги Фрейденберг, пара пожилых людей. Муж был старым кадровым слесарем, проработавшим на велозаводе много лет. Он трогательно ухаживал за своей «мамочкой» и последняя с нескрываемой нежностью называла его не иначе, как «папочка». Детей у них не было и всю свою любовь эти двое пожилых людей отдавали друг другу.

К сожалению, смерть сурово вмешалась в их союз. Это случилось меньше, чем через три месяца после начала нашего путешествия. Наш эшелон медленно пробирался через заснеженные безбрежные степи. Мороз был бессердечен к нашему пульману. Он затянул стены вагона в ледяную кольчугу и остудил шумную жизнь его обитателей – взрослых и детей, грустно кутавшихся на нарах в свои одеяла. Даже слепая Лиза исчезла, и теперь редко слышно было ее визжащий голосок. Единственное окошечко в вагоне и многочисленные щели были заткнуты тряпьем и, хотя железная печурка с трубами была накалена докрасна, мороз, брал свое и в первую очередь забрался в слабые легкие «мамочки». Она лежала на нарах над нашей головой, тяжело дышала и тихонько стонала. Мои познанья в медицине были даже не минимальными. Я успел закончить два курса института, где мы изучали общие предметы; клиническую медицину начинают лишь на третьем курсе, и я, по выражению моей мамы знал лишь «болячки». И все-таки взгляды всех в нашем жилище обращены были ко мне. Я же от своей беспомощности чувствовал себя очень подавленным. Кроме как проверить пульс больной, поднести к ее посиневшим губам чашку теплого чая с таблеткой аспирина и подбодрить ее, я был не в состоянии что-либо сделать.

На одной большой станции, не помню уже на какой, когда наш эшелон в очередной раз остановился между многочисленными, загаженными железнодорожными линиями, ожидая локомотива, я отправился в медицинскую амбулаторию недалеко от вокзала и еле упросил местного старого доктора пойти со мной к больной в нашем вагоне. Раздеть и обследовать «мамочку» в холодном вагоне было невозможно, поэтому доктор ограничился измерением температуры и исследованием пульса. После этого он доверительно дал мне понять, что больная обречена. Он оставил несколько таблеток, дал несколько указаний относительно присмотра за ней и слез по лесенке с вагона. Через пару часов старая Фрейденберг потеряла сознание и в жару начала бредить. Целую ночь сидел «папочка» на нарах над своим другом жизни и из глаз его в густые тяжелые усы скатывались крупные слезы. Стоны больной, мятущиеся тени, отраженные от маленькой лампадки, монотонный перестук колес – все это наводило ужас.

Мало кто из взрослых спал в эту ночь, но все молчали, и я уверен, что каждым владело одно и то же настроение – безысходности. Утром, когда первые лучи света проникли через щели в дверях вагона, больная вдруг пришла в себя, громко отдышалась, словно после тяжелой работы, села, сняла платок с головы и внятным голосом сказала мужу: «Конец, я уже здорова… Папочка, я хочу есть…» Все, наблюдавшие эту картину, были ошеломлены, когда старуха начала есть кусочек хлеба и запивать его чаем. У всех вырвался вздох облегчения, и в вагоне наступило радостное оживление, смешанное с трогательным чувством. Каждый стремился протолкнуться через узкий проход поближе к Фрейденбергам и сказать несколько ласковых слов.

«Мамочка» ела и улыбалась и даже пыталась шутить… Это чудо продолжалось не более 10–15 минут. Старушка прилегла на подушку, закрыла глаза и умерла…

Если я бы сам не присутствовал при всем, что произошло, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Покойницу мы сняли с вагона в Оренбурге. Тут остался и старый осиротевший Фрейденберг, чтобы похоронить в далеких краях свою жену. А наш эшелон отправился дальше…

Уже много лет, как меня не покидает мысль, вернее сравнение, что люди вокруг нас как яблоки на одном дереве. На первый взгляд они все одного сорта, но присмотреться к ним поближе, сорвав их с ветки и оглядев в руке, мы обнаруживаем, как не похожи эти фрукты: одни большие, красивые, другие маленькие, деформированные, третьи снаружи довольно хорошие, но изнутри – червивые. Вот так и люди. Только в экстремальных обстоятельствах и в тесном кругу выплывают их положительные стороны и их слабости.

Обитатели нашего пульмана, закрытые на нарах как в клетке, не были исключением из этого правила. Как бы один перед другим не старался скрыть свою грязь и выставить напоказ свою добродетель, как водится обыкновенно в любом обществе, это ему не удавалось. За два с половиной месяца нашего путешествия, в конце концов, все мы открылись во всей нашей полной наготе, и никто теперь ни в чем уже не стеснялся.

В самом конце вагона на первом «этаже» занимали свою территорию Урманы: старая мать с двумя сыновьями уже не первой юности – Аркадий и Довид. Младший, Аркадий, работал на велозаводе слесарем. Чем занимался старший, осталось тайной. Всем своим поведением этот тип старался окутать свою персону таинственной оболочкой, желая вызвать к себе интерес.