Из прошлого

На некоторых станциях наш состав стоял целыми сутками, пропуская многочисленные эшелоны с танками, орудиями и войсками, устремившиеся на запад, где полыхали ожесточенные бои. Я видел парней в солдатской форме, людей моего поколения, и меня охватывало чувство боли: такие здоровые, молодые, красивые, еще не успевшие пожить, и вот – несут их составы на поле боя, и судьбы многих из них уже предопределены. Сколько моих товарищей и друзей сложили головы в окопах. Конечно, я должен был быть среди них и разделить их участь… Но так распорядилось время: меня – молодого, здорового – записали в запас третьей категории, потому что я – сын «врага народа», который уже покойником был реабилитирован как невиновный.

Чем дальше мы двигались на восток, тем больше мы чувствовали гнет голода. Все скудные продовольственные запасы, взятые из дома, истощились, и всех обитателей нашего пульмана охватила одна страсть – охота за едой. Все чаще разговоры между соседями по нарам вертелись вокруг еды. Одни следили с завистью за тем, что едят другие, десятки раз переспрашивая, где они добыли пищу. На станциях, где мы останавливались, молодежь шныряла с мешочками в руках между местными жителями и меняла куски мыла, табак, соль и свою одежду на кусочек хлеба, на несколько картофелин; за деньги ничего нельзя было достать.

В некоторых случаях нам везло. Я не помню, на какой станции, кажется в Саранске, я забрал у всех эвакуационные свидетельства и организовал марш в город за хлебом. Ничего не добившись в магазинах, где хлеб выдавали населению по хлебным карточкам, мы отправились на местный хлебный завод – может там нам повезет. Не без трудностей мы попали к директору, выслушавшему нас сочувственно и отведшему нас в пекарный цех. От набитых полок со свежевыпеченным хлебом, от аппетитного запаха у нас разбежались глаза и закружилась голова, мы наполнили три мешка хлебом из расчета фунт хлеба на день на каждого в нашем вагоне на три дня. Это была необыкновенная удача, о которой мы даже не мечтали. Кроме того, рабочие нам насовали в карманы и за пазуху большие куски забракованных калачей. Участников хлебной экспедиции наш вагон встретил как триумфаторов. До поздней ночи праздновали: пели, шутили… Но такие праздники выпадали редко. Большие страдания нам причинял холод. Несмотря на то, что наша железная печурка с жестяными трубами была весь день раскалена (уголь мы воровали с проезжающих мимо железнодорожных платформ), уральские морозы выхолодили наш вагон и покрыли стены льдом. Почти все кашляли, многие болели. Поэтому, когда мы стали приближаться к Ташкенту и лед на стенах исчез, все себя почувствовали так, будто попали в рай.

Солнечный Ташкент был буквально набит эвакуированными.

Экзотический базар гудел, как улей. Голодные, оборванные люди, взрослые и дети, толпились возле столов с фруктами и едой и, глотая слюни, высматривали как бы что-нибудь стащить у продавцов-узбеков. Наблюдая это все, я не без иронии заметил про себя: вот тебе и город хлебный. Ташкент во время войны остался в моих воспоминаниях, как голодный город, город человеческих страданий. Лишь тут, в столице Азии, где мы стояли двое суток, невидимая рука сверху указала окончательный пункт нашего путешествия. Это был древний город Бухара. Для людей, потерявших свой дом, все равно, куда их забросило. Везде нужно начинать все сначала. Поэтому мы восприняли это известие достаточно безразлично. Бухара – так Бухара. Правда, появилась единственная определенность, что наше странствование заканчивается, и мы едем в теплые края.

К городу мы приближались в полдень. Молодежь нашего вагона из закрытого пульмана перебралась на открытые платформы, где стояли машины, для того, чтобы посмотреть издали на этот восточный город, о котором мы были наслышаны и начитаны еще в детстве. Глубокое голубое небо, теплое солнце в декабре, контуры Бухарской стены и башен вызвали у всех восторг. Не прошло и получаса после прибытия эшелона на станцию, как я отправился посмотреть на город. Он буквально ошеломил меня лабиринтом узких кривых улочек с глиняными кибитками и заборами; узбеками в разноцветных халатах и тюбетейках, едущих верхом на своих осликах и верблюдах; симпатичными чернявыми узбекскими девушками с их бесчисленными косичками; женщинами в парандже, словно в темных мешках; чайханами на каждом шагу; голубыми куполами в центре города, высокими круглыми башнями, воротами медресе, украшенными мозаикой. Это все выглядело, как сказка из «Тысячи и одной ночи», превзошедшая все мои представления о средневековом Востоке. Тяжелое впечатление на меня произвели многочисленные польские и румынские евреи – первые беженцы от немецких варваров. Они бродили по городу бездомные, голодные, потерянные. Невольно мне думалось, что, может быть, между ними находятся и мои родные из Лодзи, которым посчастливилось спасти свою жизнь.