Из прошлого

Деньги на билет я выручил от продажи учебника по терапии, ценившегося тогда высоко. Забегая немного вперед, должен сказать, что фрунзенский ректор, узнав о том, что я его перехитрил, написал в Харьковский институт целую петицию на меня, но было слишком поздно – я уже был занесен в список студентов пятого курса. Кроме того, декан факультета хорошо меня знал еще с первого курса и очень тепло ко мне относился. Он меня немножко по-отечески пожурил, но по его глазам было видно, что он не очень меня осуждает за мою «проделку».

Послевоенный Харьков произвел на меня ужасающее впечатление. Центральная часть города была в сплошных руинах – разбитые стены с дырами вместо окон. От нашего дома на Пушкинской улице, где мы жили после 1937 года, не осталось и следа – в него попала бомба. Но по всему было видно, что город восстанавливается. На стройках работало много пленных немцев, тех самых немцев, которые так безжалостно расстреливали город, людей; тех самых немцев, которые задушили в газовых камерах миллионы взрослых и детей; тех самых немцев, которые сделали несчастными полмира. Я вглядывался в их лица и хотел найти то звериное, то подлое в этих существах, что должно было быть их сутью, но напрасно. Люди как люди, чистые и сытые, без всяких признаков раскаяния. Боже! Откуда берется такое?!

Мать с братом в Харьков еще не прибыли; их эшелон где-то тащился в пути. Студенческое общежитие находилось далеко от города. Ходить вечером по неосвещенным улицам города было небезопасно из-за бандитских шаек, орудовавших в городе. Поэтому я согласился поселиться временно на квартире своего товарища Сумбата, который пригласил меня к себе; мы с ним перед войной учились в одной группе и были близко знакомы. Это был красивый армянин с черными горящими глазами и доброй душой. В силу различных причин Сумбат оставался в оккупированном Харькове и очень натерпелся вместе со своей большой семьей; долгое время он прятался от немцев в лесу. Его отец был пекарем, и за помощь советским военнопленным немцы его расстреляли. В гостеприимной армянской семье я почувствовал себя, как дома, но ненадолго: через две недели возвратилась с фронта невеста Сумбата, военный врач, и они вскоре поженились. Я вынужден был их оставить.

Долго подыскивать новое место мне не пришлось. К этому времени уже возвратились в Харьков из эвакуации близкие друзья нашей семьи Полина Борисовна с дочерью Мэри и внуком, которые благодаря своему родственнику в Москве, занимавшему ответственный пост в министерстве, заняли хорошую квартиру.

Узнав, что я в Харькове, Полина Борисовна предложила перейти к ней жить. Пожалуй, стоит рассказать об этой редкой семье. Полина Борисовна много лет перед войной работала медсестрой, и моя мать нередко к ней обращалась за помощью. Их знакомство переросло в тесную дружбу, несмотря на то, что Полина Борисовна была намного старше моей матери. Моя мать просто обожала свою подругу, и, действительно, это был необыкновенно милый человек, готовый отдать другому душу, не требуя взамен даже благодарности. Это была женщина, отдавшая лучшие свои годы революционному движению. Царские тюрьмы и ссылки не сломили ее дух и не притупили человеческую доброту. Семейная жизнь у нее не сложилась, и она осталась с дочерью, унаследовавшей ее красоту и доброту, а в эрудиции ее превзошедшей. Я был знаком с Полиной Борисовной еще с мальчишеских лет, когда с большим интересом слушал ее рассказы о конспиративной революционной деятельности в царской России, об известных революционерах, с которыми она была в ссылке.

Еще больше я с ней сблизился, когда поступил в институт. Мой первый медицинский халат – это был ее подарок. Из-за страшного шума трамваев за нашими окнами на Пушкинской улице мне было очень трудно готовиться к экзаменам. Полина Борисовна, жившая недалеко от нас, уходя на работу, заносила мне ключ от своей квартиры, и я имел возможность сидеть с моими учебниками в ее спокойной чистой комнатке.