Из прошлого

Летом во время каникул нас послали работать в колхоз: с утра до ночи подавать вилами тяжелые снопы пшеницы под знойным солнцем в густой пыли – это была дьявольская работа, в особенности для городских людей, не привычных к этому. Из степи домой мы еле добирались. Правда, нас кормили, и мы на время забыли о голоде. Это нас устраивало. После того, как был убран урожай, нашу бригаду перебросили месить саман (большие кирпичи глины с соломой) для скотоводческой фермы. Полуголые, черные от солнца, словно негры, вместе со слепой лошадью мы ногами месили глину в огромной яме, выдавали ее на-гора, и там сверху наши ребята сбрасывали ее в форму и отвозили штабелями сушить. Каждый из этих кирпичей весил около пуда, и каждая форма вмещала в себе одновременно глину для трех кирпичей. Ночевали мы в шалашах, которые мы сами соорудили из веток и камышей. Ночью лежали усталые в темноте на соломенных постелях и нередко до поздней ночи пели, рассказывали анекдоты, шутили, а на рассвете, когда солнце всходило из-за снежного, удивительного красивого Тянь-Шанского хребта и зажигало небосвод многоцветными красками, мы уже были на ногах.

Немало супружеских пар родилось в студенческих шалашах. Их детей мы нарекли «колхозными». При любых обстоятельствах, как бы там ни было, остается место для комичного. Описывая нашу колхозную жизнь, я до сегодняшнего дня не могу без смеха вспомнить о последней ночи, которую мы провели в нашем просторном шалаше перед отъездом в город.

Весь день небо было покрыто тучами, и в нашей бригаде возник спор: кто-то предсказывал, что завтра при нашем отъезде будет дождь, а кто-то категорически отрицал такой прогноз. Дошло дело до того, что противники заключили между собой пари. На крыше нашего шалаша новая колхозная парочка устроила себе постель и там справляла медовый месяц. Это событие дало пищу для перчёных хохм, но это пара так была занята своей любовью, что никакого внимания на это не обращала. В последнюю ночь перед отъездом в институт после импровизированного прощального вечера с песнями под гитару и танцами, с фруктами и арбузами, когда наш студенческий табор заснул, мы внезапно проснулись среди ночи от торжествующих криков: «Дождь! Дождь!» Это кричали те, которые вчера ставили на дождь. И, действительно, в шалаше на наши головы закапал дождь. Мы вышли посмотреть, что делалось на дворе и остановились ошеломленные – звездное небо, ясная луна, ни одного облачка… Лишь тогда мы сообразили, что на крыше нашего шалаша спит молодая парочка – должно быть вчерашние арбузы дали о себе знать… До утра не прекращался хохот…

Я уже описывал, в каких ужасных условиях мы жили в студенческом общежитии. И здесь не обходилось без смеха. Я не стану здесь рассказывать о хохмах и проделках, которые студенты устраивали друг другу, о «минировании» железных коек настоящим порохом, который взрывался, когда укладывались спать. Слишком много времени заняло бы описание необычных изобретений, которыми одни стремились превзойти других, но об одном таком случае я должен все же рассказать.

Наша комната в общежитии скорее смахивала на казарму. В ней было свыше тридцати коек – металлических и деревянных топчанов. В середине – длинный стол, на котором было постоянно набросано все, что угодно: от старых порванных носков до человеческой ноги, пропитанной формалином, принесенной студентами из «анатомки» во время подготовки к экзаменам… Уборщицы в общежитии не было, и обитатели сами кое-как подметали импровизированным веником цементный пол. Так что порядок, царивший там, легко можно себе представить.

Само собой разумеется, что гостей, имеется в виду клопов и мышей, нам не нужно было приглашать. В летние ночи клопы не давали нам покоя и сна. Но был среди нас студент Бумштейн («Бумой» мы его называли), чудаковатый парень, немного увлекающийся мистикой и черной магией. Его как раз клопы не беспокоили, и он довольно хорошо спал. Однажды ребята из нашей комнаты сняли его спящего вместе с деревянной решеткой с топчана и перенесли на стол, накрыли с головой простыней, на простыню положили большой черный бумажный крест и по углам поставили четыре горящие свечи, хоть неси его на кладбище… Все проказники с нетерпением забились на свои койки. В обычное для него время пробудился Бума, чтобы сходить в туалет, и с выпученными глазами разглядывал свои «похороны». Не в состоянии со сна понять, где он находится и что с ним происходит, он начал вопить: «Караул! Караул!» Ну, а нам больше и не нужно было…

Три трудных года я провел во Фрунзе. Годы голода, годы холода, годы лишений. Поддерживала меня студенческая молодежная среда, мой здоровый организм, вера, что, в конце концов, война окончится и начнется новая счастливая жизнь. В самых неблагоприятных условиях я учился с увлечением и был среди успевающих студентов. Меня больше интересовали биологические предметы, чем клинические. Я стал посещать кроме лекций кафедру патологической физиологии, где подружился с профессором Мятником и помогал ему в его научных экспериментах.