Из прошлого

Вместе со мной ехали один бухарский еврей и двое больных узбеков, освобожденные комиссией. Я не помню, как долго мы ехали: «веселый» останавливался у каждого телеграфного столба, и, казалось, это будет длиться бесконечно. Моя провизия скоро закончилась. На одной из станций я поменял свою последнюю верхнюю рубаху на полбуханки хлеба. Мои спутники страдали от голода не меньше меня. Но есть еще бог на небе. В этом я уже не раз убеждался. Когда наш поезд утром остановился на станции Кинель, что недалеко от Куйбышева[35], я отправился со своим жестяным котелком и мешком, с которым я не расставался почти все военные годы, искать счастья, то есть немного еды. Однако все киоски на перроне были пусты. Я решил пройти в вокзальный ресторан, может, там повезет. За столами сидели более пристойные пассажиры, и мой вид им очевидно не импонировал. Все места были заняты, лишь за одним столиком в самом углу, за которым завтракал офицер в красной фуражке военного коменданта, был свободный стул. Я спросил разрешения сесть рядом и, когда офицер поднял на меня глаза, я от неожиданности вскрикнул: «Изя!» Военный долго и удивленно на меня смотрел, и я уже подумал, что ошибся, когда офицер поднялся с места с широко открытыми глазами и назвал мое имя. Пассажиры за соседними столиками с интересом наблюдали встречу офицера с бродягой.

Изя Левит был моим школьным товарищем. Мы с ним учились в одном классе в Харьковcкой 45-й школе и вот, на тебе – такая встреча через годы. И где? Где-то на далекой станции. Изя не гнушался моим видом; он меня по-братски обнял и повел в свой кабинет на вокзале, где служил военным комендантом. Здесь мы друг другу рассказали о себе, вспомнили школьные годы, учителей, товарищей. Само собой разумеется, что он меня основательно накормил и обеспечил не только меня, но и моих спутников хлебом и другими продуктами на дорогу. Более того, Изя устроил нам баню, а вечером усадил нас в вагон-купе скорого поезда «Москва – Ташкент». После войны мы с Левитом встретились случайно в Харькове на площади Тевелева. Мы зашли в ближайший ресторан, где за бутылкой вина вспомнили прошлое.

В Бухару я прибыл в конце мая, когда уже изрядно припекало. После уральской холодной серой весны я с удовольствием подставил лицо бухарскому солнцу и вглядывался в экзотический пейзаж чудесных куполов и башен, кривых шумных улочек. С сильным сердцебиением я подошел к нашей кибитке. Двери открыла мне мать, которая от неожиданности онемела и смотрела на меня, словно я явился ей во сне.

Долго задерживаться в Бухаре не входило в мои планы. Теперь, став вольной птицей, я стремился поскорее добраться до института во Фрунзе. Но как оказалось, это было не просто. Чтобы купить билет, надо было получить разрешение милиции – пропуск. Добиться пропуска было делом нелегким – надо было иметь вызов из учреждения, куда ты собирался ехать, а мое свидетельство, что я работал землекопом на станции Кропачево и был освобожден, чтобы закончить институт, никого в милиции не убедило. Только вызов – и всё! Потянулись изматывающие дни ожидания ответа на мою телеграмму во Фрунзе, в которой я просил срочно выслать мне вызов.

Но ректор, должно быть, не знал, как я надеюсь на вызов, и… не спешил. Так и почта в военные годы не отличалась оперативностью. Мое приподнятое настроение остыло, и я начал нервничать. Не дождавшись ответа и не находя себе места от безделья, я в одно прекрасное утро попрощался с мамой и братом и подался в Каган – станцию недалеко от Бухары, через которую проходили поезда в Ташкент. В билетной кассе, точно как я ожидал, мне отказали, и мое положение стало отчаянным. Что делать? И снова меня услышал Господь. На станции остановился большой эшелон, в основном с пассажирскими вагонами, битком набитыми эвакуированными женщинами и детьми из блокадного Ленинграда. Я завел разговор на перроне с девушкой, ехавшей этим эшелоном, в нескольких словах рассказал о своем положении и попросил как-нибудь устроить меня в вагоне. Она исчезла, но скоро вернулась, и сказала мне, что переговорила со старшим, что в вагоне негде даже иголке упасть, разве, что в тамбуре. Я был готов ехать не только в тамбуре, но и на крыше. Поэтому, когда поезд тронулся с места и я остался в тамбуре вагона вместе с другими пассажирами, так или иначе приставшими к эшелону, я почувствовал себя счастливым.