Из прошлого

Борис Яковлевич привязался ко мне, так как я напоминал ему единственного сына, погибшего на фронте. Частенько он мне выказывал отеческую заботу. Не раз он мне вкладывал в портфель пол-ломтя хлеба из «собачьего» пайка, получаемого кафедрой для проведения экспериментов над животными.

И вот закончилась эта страшная война. Кто пережил 9 мая 1945 года, запомнил его навечно. Писать об этом я не в состоянии, просто невозможно передать меру счастья, которая одновременно охватила все человечество во всем мире. Об этом уже очень много написано и рассказано, чтобы я мог к этому добавить еще что-то. Мне хочется лишь в нескольких словах передать момент, когда было объявлено по радио о победе над фашизмом.

Это было ранним утром. Во Фрунзе было тогда на редкость красивое утро. Мы, студенты, вскочили на наши постели и с дикими криками начали бросать подушки в воздух. Затем полуодетые высыпали из общежития на центральную аллею города и влились в бушующее, ликующее море людей, которое образовалось мгновенно… Казалось, люди сошли с ума: незнакомые молодые и старые мужчины и женщины обнимались, целовались, танцевали и просто кричали, освобождаясь от той боли, что накопилась в них за эти длинные четыре года… Кое-где можно было увидеть плачущие лица – это были женщины, потерявшие на фронте своих мужей и сыновей.

Первым знакомым, которого встретила наша группа на улице, был наш химик, доцент Рашкован. Это был маленький человечек с детскими глазами и розовой лысиной – немолодой уже холостяк, который всегда прятал глаза, когда ему приходилось разговаривать на лекциях или экзаменах со студентками. Но зато был излишне строг к студентам и не скупился на двойки. Эта его слабость давала нашим студентам пищу для различных частушек и песенок. Как и многие профессора и научные сотрудники института, не будучи в состоянии помочь себе самому в тяжелые годы войны, он ходил опустившийся, в поношенном костюме, и зачастую с жестяным котелком в руке – может что-то удастся раздобыть.

Наша разгоряченная компания в своем диком порыве подхватила на руки доцента и с криком «ура» начала его качать, словно мяч в воздухе. Испуганный и бледный, он чуть не плакал, чтобы его отпустили. Но остановиться ребята уже не могли и заставили его тут же посреди аллеи выпить вместе с ними вина и пива из ведра, которое кто-то захватил с собой из общежития. Нашему преподавателю ничего не помогло и через несколько минут, как это обычно бывает с непьющими, он уже был «готов» в такой степени, что начал плясать посреди улицы и торжественно клялся поставить всем «подарки»… Наш марш затянулся до поздней ночи.

Началась общая реэвакуация. Люди спешили возвратиться к своим оставленным очагам и, хотя не светила им радость в разрушенных израненных городах и местечках, они все же тосковали по родным местам. Это была, я бы сказал, биологическая тоска, как тоскует птица о своем гнезде или собака по своему логову.

В институте также началось брожение, и, если еще разрешалось уезжать студентам младших курсов, для нас, студентов старших курсов, которых посылали на практику, а затем на работу в различные районы Киргизии, на выезд был наложен запрет. Мне, вместе с моим однокурсником Марком Бороховым выпало поехать в Кадамжай, что в 35 верстах от Ферганы.

В Фергану мы приехали вечером. Отсюда мы должны были утром уехать с попутной машиной в Кадамжай. В гостинице мест не было. Тогда мы отправились в городской парк провести время и с расчетом переночевать на скамейке. В парке было шумно, весело, музыка играла – будто нет войн в мире вообще, мир на всей земле…

Мы подошли к барьеру открытой танцплощадки и стали смотреть на танцующие парочки. Неожиданно мне почудилось знакомым лицо с противоположной стороны барьера. Сначала мне показалось, что я ошибаюсь, что этого не может быть… Но лицо ко мне приблизилось, и я услышал голос, который уже не вызывал сомнений. Это была Этя Лис. Она оставила посередине танца своего удивленного кавалера и бросилась меня обнимать. Притом моментально изменилась всем своим обликом: она очень застеснялась. Мне самому стало неудобно от такой встречи, и мы оба без слов хорошо поняли друг друга.

Этя Лис была другом нашей семьи, одной из пострадавших польских евреев, муж которой, лодзинский ткач, в Харькове в 1937 году разделил участь со многими такими, как он сам, и который одним из первых канул как в воду. В начале войны Эте удалось со своим девятилетним сыном эвакуироваться в Фергану, где она работала ткачихой. Должно быть с годами Этя, еще полная жизни молодая красивая женщина, потеряла всякую надежду на встречу со своим мужем – жизнь требовала свое, и она, закрыв глаза, ушла от самой себя. По дороге из парка к себе домой Этя говорила об этом виноватым тоном, будто она передо мной оправдывалась. Я слушал ее молча, и, будучи по натуре своей идеалистом, осуждал ее тогда… Лишь позже я понял, насколько был неправ.