Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга

Мы жили в самых дружеских сношениях с нашими гостеприимными хозяевами, которые, однако, при всей своей доброте и услужливости, нередко нам надоедали – хозяйка своим беспрестанным угощением, а хозяин жаждой бестолковой болтовни. Не умея выражать своих мыслей и понимая так же мало наши слова, он тем не менее силился вступать в бесконечно глупые разговоры, которые не было возможности прекращать иначе, как только сном и притворным храпением в ответ на его безалаберные слова; тогда, теряя надежду завлечь наше внимание, старик удалялся. Нельзя себе вообразить, до какой степени он был чужд самых необходимых познаний; в целом свете допускал он существование только лишь Тира, хотя и называл себя консульским агентом Великобритании и России, считая этот титул пустым словом, без всякого значения; любимый его разговор был об управлении Сирией Ибрагима-Паши, о справедливой строгости его действий, и при этом упоминал он о страхе и трепете, которые паша умел вселять в умы разбойников, наказываемых им за грабеж и убийство мучительными истязаниями. Губернаторы и паши, начальники городов и селений, говорил он, своими противозаконными требованиями и обременительными налогами не менее грабившие и притеснявшие народ, как и самые разбойники, дрожали пред Ибрагимом, который за малейшее противозаконие или своевольное отступление от правил, им предписанных, подвергал блюстителей порядка жестокой смертной казни без разбора и пощады.

Между прочими разговорами болтливый хозяин спросил у меня однажды: доволен ли я своею службой и умеет ли Мехмед-Али ценить мои труды и награждать заслуги. Я вытаращил глаза, не поняв его вопроса. Каково же было мое удивление, когда я узнал от переводчика, что старик принимал меня за адъютанта египетского паши – за франка, или европейца, вступившего в его службу! Эта оригинальная мысль очень меня позабавила, и я потребовал от сметливого российско-великобританского агента, не знавшего даже, где и что такое эти два государства, некоторого пояснения, почему он записал меня в своем уме в службу Мехмеда-Али. Вот как это разъяснилось: когда мы приехали в Тир, драгоман мой, переводя ему смысл карантинного свидетельства, назвал меня «выехавшим из Египта адъютантом российского властелина», слово «российского» скользнуло мимо ушей старика, который никогда не воображал, что, кроме турецкого султана и египетского паши, есть еще на свете другие власти…

На третий день нашего пребывания в Тире подул ветер, хотя не совсем попутный, но и не противный. Мы хотели немедленно им воспользоваться и лавируя плыть в Яффу, однако неопытный капитан нашего несчастного судна, напуганный последним штормом, всеми силами уговаривал нас пробыть еще некоторое время на сухом пути, до тех пор, пока не подует ветер совершенно попутный, обещаясь с помощью его в 8 или 10 часов времени доставить нас в Яффу. Не было возможности принять это предложение, ибо кто мог ручаться, чтобы природа, из угождения к нам, изменила свои намерения, быть может совершенно противоположные. Тогда мы прожили бы понапрасну, может быть, несколько недель в Тире.

Советами, убеждениями и доказательствами не было возможности уговорить упрямого и трусливого капитана. Оставалось одно средство – объявить, что если он не захочет нам повиноваться, то мы, наняв лошадей, пустимся в дорогу сухим путем, а его оставим бесплатно в Тире. Эта угроза имела успех, и в четыре часа пополудни мы подняли якорь; ветер наполнил паруса нашего баркаса, и мы удалились от сурских берегов. Ночью ветер совершенно стих, и восходящее солнце застало нас на том же самом месте, где мы видели его скрывающимся за влажный горизонт.

Около десяти часов свежий ветер ободрил нас новыми надеждами; изменив свое направление, он дул нам в корму, и мы полным бакштаком, разложив паруса на оба галса, быстро полетели вперед. Около полудня мы были уже на высоте Акры, а в два часа плыли мимо Кармельского монастыря (Mont Carmel). Ветер усиливал порывы, и море расходилось грозными волнами. Весь вечер и во все продолжение ночи мы плыли успешно с тем же ветром; ночь была густая и черная; капитан опасался занестись в темноте далее берегов Яффы, а потому мы решились убавить парусов и шли медленнее; качка была нестерпимая, и сырая холодная ночь придавала мало прелести этому отчаянному плаванию.

Глава VIII