Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Меня увезли в Институт иностранных языков. Возглавлял эту операцию один мой бывший студент, а потом коллега Ню Лао. В машине никто из моих конвоиров не проронил ни слова. Молчала и я.

Меня сразу провели в аудиторию, где собрались члены институтской организации «Бунтарский полк». Это еще не было «собрание борьбы», а только «ответы на вопросы», но было приказано «выкладывать все начистоту, признаваться во всех преступных деяниях». Среди участников собрания были и знакомые преподаватели с нашего факультета – они-то особенно и усердствовали. Но признаваться в «шпионских связях» я, естественно, не могла, так как этого вовсе не было. Хунвейбины остались неудовлетворенными и объявили, что в субботу, когда основная масса студентов вернется с уборки пшеницы, состоится широкомасштабное общеинститутское «собрание борьбы».

Это предупреждение повергло меня в ужас. Я уже знала, чем кончается подобная «борьба» – переломом рук, ног, а зачастую и позвоночника. Молодые парни со всей страстью молодости изливали свой революционный гнев на ни в чем не повинных людей, нанося им увечья, делая инвалидами.

В институте к субботнему «собранию борьбы» уже явно готовились. Когда меня провозили по территории, я успела увидеть из окна машины плакаты с надписями: «Долой советского ревизионистского шпиона Ли Лисаня!»

В тот день домой меня уже не отпустили, а оставили в институте, приставив стража – студентку с испанского факультета, однокурсницу Инны. Мой цербер ни на минуту не оставляла меня одну, по пятам ходила следом, даже в туалет. Остаток дня я провела за тем, что в отведенной комнате детально писала о своих «социальных связях», как было приказано. Исписала десятка два страниц – буквы получались кривые, строчки сползали вниз. Получила выговор от моих стражников.

Четверг, 22 июня, стал для меня роковым днем. После того как я закончила и сдала на руки стражникам повествование о моих родственниках и друзьях, заморских и китайских, мне велели изучать произведения. Принесли четыре тома в русском издании. Сижу читаю. Время близится к пяти часам вечера. Вдруг стремительно распахивается дверь, и в комнату вихрем влетает молодой парень, известный тогда руководитель одной из бунтарских организаций института. Энергичной походкой подходит ко мне, протягивает какую-то бумажку. С изумлением смотрю на него, на бумажку у него в руках и слышу слова:

– Вы арестованы!

Боже, как повторяет себя история!

Беру протянутый мне ордер на арест и вижу, что он выдан Комитетом по делам культурной революции за подписью его председателя Чэнь Бода. Захватив сумочку (других вещей у меня с собой не было), покорно направляюсь к двери. Стоящие в коридоре молча расступаются и пропускают нас – меня и своего вожака. Спускаемся по лестнице. За нами длинными шлейфом тянется толпа хунвейбинов, собравшихся поглазеть на редкостное зрелище. Никаких оскорбительных выкриков, никаких лозунгов. Все происходит в полном молчании.

«Ну прямо как на похоронах», – проносится у меня в голове.

Бунтари, наверное, безмолвствовали потому, что сами были огорошены таким непредвиденным оборотом событий – арестов было не так-то много. А обо мне и говорить нечего – это был ошеломляющий удар.

«За что меня арестовывают? За какие преступления?» – жгли мой мозг вопросы.

Перед входной дверью стояла машина с белыми занавесками. Грубым окриком мне было приказано садиться. Со мной сели еще трое – двое по бокам на заднем сиденье, а один впереди. Я поняла: это были сотрудники органов госбезопасности в штатской одежде.

Машина тронулась и покатила. Можно было не спрашивать куда – в тюрьму. Занавески мешали видеть улицы, по которым мы проезжали. Но вот сквозь белую ткань замелькали стволы и листва деревьев, и я догадалась, что мы выехали на загородное шоссе. «Значит, тюрьма не в городе», – подумала я. По шоссе мчались довольно долго, а потом свернули на боковую дорогу, и я сквозь лобовое стекло увидела чугунные ворота с двумя часовыми по сторонам. Тюрьма!

Гораздо позже я узнала, что это было знаменитое место заключения – Циньчэн, где содержались самые важные политические преступники. В 80-е годы с легкой руки одного из первых китайских диссидентов Вэй Цзиншэна ее стали называть «китайской Бастилией». Судьбой мне было предопределено провести здесь много лет.

Закончена проверка документов, и машина проезжает под арку двора. Раздается покоробивший меня грубый повелительный голос:

– Выходи!

С этих пор я долго уже не слышала нормального, по-человечески сказанного слова. Резкие приказы и окрики, ранящие вначале, сделались привычными.

Меня провели в пустую комнату, где после долгого ожидания наконец появилась женщина, которая швырнула мне тюремное белье и одежду и велела переодеться. Я облачилась в хлопчатобумажные брюки и кофту китайского покроя, застегивающуюся на боку. Все черное – с головы до ног.

«Ну вот и стала черным вороном», – горько усмехнулась я про себя.