Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Приезд в Китай был волнующим для Крымова: радушный прием, поездка на малую родину, в Чжэцзян, встречи со старыми друзьями – сплошь руководителями высшего ранга, которые наперебой устраивали банкеты и приемы в его честь. Запомнился один такой банкет в клубе ВНПКС (Всекитайского Народного политического консультативного совета), куда пригласили и нас с мужем. Устраивал банкет Сюй Бинь, заведующий Отделом единого фронта ЦК КПК. Среди гостей были Чжоу Эньлай с женой Дэн Иньчао, Ян Шанкунь с женой и многие другие. За пышным столом мы оказались рядом с Чжоу Эньлаем, который был очень приветлив и весел и даже собственноручно накладывал угощение в тарелку моей невестке Марусе, которая как раз гостила у меня.

Мы с Ли Лисанем, в свою очередь, пригласили Крымовых на домашний ужин и оказались практически последними из тех, кто чествовал Го Шаотана. И все равно за это поплатились.

Теперь мне пришлось рассказывать все эти детали на плохом китайском языке, так как переводчика не было. Справедливости ради скажу, что к моим не очень ясно сформулированным выражениям не придирались, а даже помогали облечь мысль в правильную форму. Но эта была лишь формальная сторона в плане высказывания, а все, что касалось содержания, существа дела вызывало бурную реакцию допрашивающих, особенно густобрового министра.

Я говорила чистую правду, а мне кричали:

– Врешь! Притворяешься! Не запирайся, сука!

И прочие нехорошие слова. Особенно заходился от гнева густобровый. Другие, стараясь не отстать, вторили. Поднялся такой гвалт, что появился какой-то малый чин и что-то шепнул на ухо одному из сидящих за столом. Тот встал и плотно закрыл окна, которые выходили во двор, имеющий форму русской буквы «П» – видимо, для того, чтобы крик не разносился по этажам. Окна всех камер были открыты. Стоял жаркий месяц июль.

За первым допросом последовали другие. Являлись за мной обычно во второй половине дня. Часов у меня не было – их отобрали при аресте вместе с сумочкой и одеждой, но я приладилась определять время по движению тени от оконной решетки. С затаенным страхом следила за тем, как эта тень, подобно стрелке часов, неумолимо приближалась к роковому грязному пятну на побеленной стене: сейчас придут за мной. И впрямь: точно в срок слышу скрежет замка и грубый приказ:

– На допрос!

Сердце обрывается и катится куда-то вниз. Беру себя в руки и покорно следую за надзирателем. В камере для допросов привычно сажусь на злополучный бочонок-барабан и замираю в ожидании.

Мне, как всегда, для затравки приказывают читать висящий на стене плакат с изречением: «Чистосердечное признание смягчит наказание, запирательство усугубит его». Этот ритуал напоминает мне то ли молитву, то ли заклинание.

Признаваться? Но в чем? Преступления-то я ведь не совершала. Неустанно повторяю это моим «судьям»:

– Не могу же я сочинять, – убеждаю я их, – измышлять преступные деяния.

Тщетно! На меня кричат, осыпают бранью: «подлая обманщица», «негодяйка», «поганая баба» и прочее и прочее. Я уже привыкла. Про себя думаю: «Ну и пусть себе ругают – брань на вороту не виснет».

Хуже, когда слышу:

– Не признаешься, мы тебя поместим в такое местечко, где тебе будет ох как хорошо! Ты ведь знаешь, у нас есть такое местечко.

Понимаю, что угрожают карцером. Что это такое, знаю по рассказам Ли Мина о советских тюрьмах. Перспектива не из приятных. Мне делается не по себе. «Пока это только угроза. Может быть, пустая», – утешаю сама себя.

Допрос длится часа три, а то и больше. Задаются одни и те же нелепые нудные вопросы, на которые я даю все те же неизменные ответы. Мы словно воду в ступе толчем. Но я нахожусь в постоянном напряжении – расслабиться нет возможности. Про себя молю:

– Ну, кончайте же скорее. Нажмите на кнопочку, нажмите!

К концу допроса нервы окончательно сдают. Наконец, рука одного из следователей тянется к кнопке, вделанной в стол. Является надзиратель. Поразительно прытко вскакиваю со своего бочонка и следую за ним. В камере без сил опускаюсь на топчан. Чувствую себя вконец измочаленной. Слава Богу, впереди несколько часов, а может, и дней отдыха. Допрашивали не каждый день и с перерывами на выходные.

В чем меня обвиняли? Догадаться не трудно – в шпионаже в пользу советских ревизионистов. Но, само собой разумеется, главная роль в разыгрываемом спектакле отводилась не мне.

Центральной фигурой в так называемой шпионской группировке, которую фабриковали в этих стенах, сделали Ли Лисаня, а мне отводилась роль его главной помощницы, через которую шла связь с Советским Союзом. Через меня Ли Лисань якобы переправлял в Москву секретные партийные документы для передачи «руководителям советских ревизионистов». Но как я могла это делать? Оказывается, по мнению следователей, способов существовало множество. Почему бы, скажем, не положить документ в чемодан моей старшей дочери, когда она в 1959 году уезжала в Москву заканчивать среднее образование? Самое интересное, что ей самой, то есть Инне, ничего об этом известно не было.

– Да как же это возможно? – вслух удивилась я такой версии.