Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Одно время, когда заключенных выводили на прогулку, во всех камерах производился шмон. Хотя непонятно, что искали. Как будто мы могли что-нибудь пронести – откуда, спрашивается?

Вообще вся прогулка обставлялась так, чтобы никто из заключенных друг друга не увидел. Открывали камеры и пропускали по одному, задерживая на поворотах окриком: «Стоять!» Один только раз по оплошности конвоира я увидела спину и профиль идущей впереди женщины – мне она показалась знакомой: «Это же Ван Гуанмэй, жена Лю Шаоци!» – мелькнуло в голове. Когда после «культурной революции» Ван Гуанмэй, отсидев почти двенадцать лет в Циньчэне (она вышла последней), навестила меня в новой квартире, я рассказала ей об этом случае. Ван Гуанмэй подтвердила:

– Да, это была я. Мы действительно сидели рядом. И я сквозь стенку иногда слышала ваш голос. Я его узнала по специфическому акценту.

Хотя в Циньчэне нас запирали на засов в отдельном прогулочном дворике, где мы, словно звери в клетке, ходили в одиночку из угла в угол либо кругом вдоль стены, но как бы там ни было, во дворике появлялось ощущение, хотя и эфемерной, но все же свободы, и по возвращении обратно камера казалась еще более тесной и безрадостной. Гнетущее чувство тоски по насильно и несправедливо отнятой воле заползало в душу и точило ее.

* * *

В самом начале ноября 1967 года неожиданно появилась возможность помыться. Надзирательница повела в душ, приказав захватить смену белья, мыло и полотенце (все то же, единственное и неповторимое).

Процесс мытья проходил так же, как и прогулка, со всеми предосторожностями: не дай Бог, чтобы зэки столкнулись лицом к лицу! Впускают в предбанник, где сбрасываешь все с себя на грязный пол. Затем тебя отводят в душевую кабинку, запирают опять-таки на засов и только после этого приводят другую заключенную. И в самой душевой бдительное око надзирательницы не оставляет тебя без внимания – она ходит вдоль кабинок и заглядывает в специально устроенные окошки.

Но все равно, какое наслаждение – горячий душ! Под его благодатными струями смывается накопленная грязь, кожа начинает дышать свободнее, и ты возвращаешься в камеру приятно расслабленная, ублаженная. Баня, куда потом нас стали водить регулярно – сначала раз в месяц, позднее раз в две недели – сделалась для меня тюремной радостью, одной из немногих.

Правда, была еще одна. Где-то в ноябре 1967 года в неурочное время открылась нижняя дверца, и я с удивлением увидела, что через нее просовывается газета. Слышу вопрос:

– Читать можешь?

– Попробую, – отвечаю я.

Начала собирать все свои знания китайской иероглифики. К сожалению, их было немного. Когда-то по приезде в Пекин я занималась с учителем, но очень недолго. Большая нагрузка на работе: три – четыре учебных часа ежедневно, подготовка дома да еще студенческие тетради – все это не оставляло времени, чтобы выводить на бумаге иероглифы. Теперь я очень пожалела об этом и решила наверстать упущенное. С непривычки на первых порах было страшно трудно. Продиралась через дебри иероглифов, как через темный лес, пытаясь разгадать смысл по содержанию, пуская в ход логическую догадку. Случалось даже, стучала в дверь и спрашивала у подошедшего караульного. Как правило, узнав, что мне надо, он расплывался в улыбке и охотно объяснял произношение и смысл иероглифа. Как же не объяснить – ведь заключенная иностранка проявляет такое старание, перевоспитывается через чтение ортодоксальных изданий!

Мое рвение зашло даже дальше: я попросила дать бумагу и карандаш, чтобы самостоятельно заниматься, списывая иероглифы. Но эту просьбу пропустили мимо ушей, словно ее и не было. Тогда я подумала, что даже в царских тюрьмах политические заключенные могли не только пользоваться библиотекой, но и писать политические трактаты. А мне разрешено было только чтение газеты «Жэньминь жибао» и партийного журнала «Красное знамя». Но и то радость!

* * *

В преддверии зимы нам выдали ватную одежду и туфли из хлопчатобумажной материи на ватной подкладке. На моих штанах красовались огромные заплатки – на коленях и на заднем месте. Впервые в жизни я ходила в залатанной одежде, но это меня не огорчало – наоборот, я находила, что заплаты выглядят живописно и делают меня похожей на крестьянку-беднячку, как в пролетарском кино. Важнее было то, что одежда была чисто простиранной. К чести китайской тюрьмы следует сказать, что в здешних камерах не водилось никакой гадости: ни клопов, ни блох, ни вшей, а тем более мышей и крыс. Но, может быть, так было только в нашей тюрьме, одной из самых привилегированных? Не знаю.

Камеру свою я убирала сама: протирала пыль на решетках, чистила умывальничек и унитаз в своем туалетике и, конечно, мыла пол, который почему-то временами покрывался каким-то синим пухом. «И откуда он только берется?» – недоумевала я.

Для уборки я даже попросила тряпку. Эта просьба, кажется, удивила надзирательницу, но тряпку выдали – старые рваные трусы. Кусок от них я еще приспособила в качестве полотенца для ног – другого не водилось.