Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

– А очень просто, – отвечают мне. – В Москве чемодан распаковывала не она сама, а ее тетка Мария, та самая, которая приезжала в 1957 году в Пекин погостить. А уж она-то, Мария, хорошо знала, кому и куда передать.

Господи, до чего же нелепая версия! И при этом, конечно, никаких доказательств, только голословные утверждения и домыслы: на дне Инниного чемодана, мол, спрятан был важный документ – я его искусно положила туда своими руками. А дальше требования:

– Какой документ? Говори!

Но как назовешь то, чего не существует в действительности? И так на каждом допросе. Появляются все новые и новые, не менее абсурдные измышления. И всякий раз на меня кричат, угрожают.

Я чувствую себя окончательно сбитой с толку. В голову лезут мрачные мысли: чем все это закончится? Что меня ожидает в будущем? Длительное тюремное заключение, ссылка, а может быть, самое страшное – расстрел? Ведь в Советском Союзе в 30-е годы нередко вместе с мужем, ответственным партийным работником, ликвидировали и его жену. Правда, Председатель Мао говорил: «Голова – не капуста, срежешь – новая не вырастет». А его слова – незыблемый закон. Но что делать, если двери камеры все же распахнутся и меня поведут на расстрел? Памятуя, как поступали герои революционных фильмов, мысленно принимаю решение – держаться, как они. И вот уже перед глазами встает сцена: меня ведут на казнь, я иду с гордо поднятой головой и громко провозглашаю: «Да здравствует Председатель Мао!»

Невероятно, но для меня, как и для всех в Китае, Мао Цзэдун был революционной святыней, перед которой я преклонялась. Его я считала спасителем дела социализма, преданного ренегатами ревизионистами.

Не я одна была преисполнена веры в Председателя Мао. В мое окно изо дня в день доносился женский голос (вероятно, из камеры, находящейся неподалеку), жалобно тянувший на одной ноте одни и те же слова:

– Председатель Мао, спаси меня! Спаси меня!

В голосе слышались отчаяние и безысходность. Я представила себе, что мольба исходит от пожилой женщины, у которой не осталось никакой надежды, кроме как на Мао Цзэдуна.

За решеткой

Стояло знойное лето. Даже в нашем каземате со стенами толщиною в два с половиной кирпича к концу дня становилось так душно, что проступал пот. Хотелось ополоснуться, но в душ нас не водили. Как быть? Стала мыть голову холодной водой, обтираясь куцым полотенчиком (нам давали только половину обычного китайского полотенца, чтобы кто-нибудь не вздумал удавиться). Стало полегче. Но и это удовольствие скоро кончилось. Пришла надзирательница и заявила, что во время мытья я не должна слишком обнажаться, чтобы не смущать солдата, который обязан наблюдать за заключенными даже в уборной через глазок-воронку.

– Пусть не заглядывает, пока я не кончу мыться.

Какое там! Запрещается категорически. Приноровилась быстро обтираться, чтобы щадить целомудрие моего стража. Но с наступлением осенних холодов пришлось отказаться и от обтирания – в камере стало так промозгло, что меня пробирала дрожь. На голых ногах у меня были порванные вельветовые тапочки, а теплой одежды вообще никакой. Ночью никак не могла согреться на тоненьком матрасике и дрожала мелкой дрожью, которая в русском языке почему-то называется «цыганской».

Обратилась к надзирателю с просьбой выдать носки и туфли. На следующий день принесли мужские нитяные носки огромного размера, но толстые, и пару не менее огромных тапочек… на одну ногу. Когда на очередном допросе я привычно уселась на бочонок, то заметила, что следователи воззрились на мои ноги и тень улыбки пробежала по их лицам. Я тоже взглянула вниз: носки моих огромных тапочек уморительно глядели в разные стороны. «Совсем как у Чарли Чаплина», – посмеялась я про себя.

* * *

Месяца через три – четыре после того, как я оказалась в тюрьме, меня впервые вывели на прогулку. Перешагнув порог тюремного здания, я мысленно ахнула: «До чего ж красив мир!»

Над головой – густая синева неба, перед глазами – деревья в ярких красках осени. После унылых голых стен камеры такая красота просто ошеломляла.

Меня впустили в небольшой дворик, окруженный высокими стенами, откуда виден был лишь синий квадрат неба да часовой, который прохаживался над головой по деревянному мостику-настилу, наблюдая за гуляющими порознь и невидимыми друг другу заключенными. Следили за нами зорко. Как-то я сорвала цветочек, робко пробившийся у подножья стены, но и это не укрылось от цепких глаз караульного. Он тут же прикрикнул, чтобы я немедленно бросила.

А в другой раз у меня во время прогулки лопнул шнурок на штанах, и мне пришлось поддерживать их рукой. Как только я вернулась в камеру, появился надзиратель, грубиян и наглец, с вечно дымящейся трубкой в зубах, за что я дала ему прозвище Паровоз. Он заорал, чтобы я немедленно отдала камень. – Какой камень? – искренне удивилась я. – Который ты на прогулке подобрала. – Ничего я не подбирала. – Врешь!

Пришлось объяснять, что в руках у меня ничего не было, я просто поддерживала штаны, чтобы не свалились. Недоверчиво обшарив глазами камеру, Паровоз удалился.