Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Я уже намекал выше о некоем интересе к своей особе, что привело к пропаже портфеля с моим первым архивом. Правда, сообразил я это позже. В тот момент считал просто недоразумением, не слишком упорно обвиняя Марка в умышленном преступлении. Разгильдяй! Забыл в комнате Дворца пионеров... Найдется. Кому нужны мои разрозненные бумажки? С Марком Эткиндом (здесь и далее ошибка, см. фото 34: на самом деле Эткин – А.Г.) познакомились и сблизились мы в том же экстернате No1, учились в одном классе. Был он бездельником не меньше меня, учиться не хотел, но по настоянию родственников вынужден был посещать учебу. Мать умерла еще до войны, старшая сестра жила своей семьей, я был с ней знаком, отец – какой-то крупный инженер, чего-то начальник. Жил этот старший Эткинд, как я теперь понимаю, со своей секретаршей, женщиной не молодой уже, но царственно красивой. А ее отдельная однокомнатная квартирка в районе Красных Ворот была отдана в безраздельное пользование Марку. Секретарша опекала сына своего шефа, доставляла пищу, убирала и вообще «организовывала быт» семнадцатилетнего шалопая. Отца его мы, дружки Марка, видели мельком всего раза два. Сестра наведывалась чаще. Сегодня, по терминологии молодежной, именовалось бы марково жилище – «флэтом», не воровским же словом «хаза» – ничего уголовно-наказуемого здесь не происходило. Мы частенько собирались у Красных Ворот, читали философов-идеалистов, реферировали, спорили. Порядочная сборная солянка получалась: Ницше и Хейдеггер, Соловьев и Гегель, Бердяев и Макс Нордау... Подобных книг в библиотеке Марка было полно, именно таких, которых ни в одной официальной библиотеке достать тогда было невозможно. Запрещенная ли это литература, нет ли, мы не задумывались: читали, с серьезным видом обсуждали всяческие философские категории, казались сами себе чуть ли не кружком Станкевича-Грановского. Ныне называли бы нас «неформальным объединением», а в те годы – запросто могли бы приклеить ярлычок и не столь благообразный, который повлек бы за собой кое-какие далеко ведущие, именно «ведущие», выводы... Зима и весна 1945 года. Утверждать, что в те поры было не до нас, не могу, но того тотального интереса, что возник позже, кажется, еще не было.

Состав общества, наполнявшего квартирку у Красных ворот, был пестрым. Костяк его – сам Марк, его ближайший, еще школьный друг Витька Анамалянц, московский армянин, – и, пожалуй, я – жадный до всего нового. Кроме нас – подружка Марка, уже первокурсница Майка Шадрина, приятельница Виктора – Полина (бывала не часто), начинающий прозаик – все какие-то рассказы писал – Густав Кацман, его двоюродная сестра Ася Краснощекова, некто Федулов, по прозвищу «Федя», еще с десяток ребят и девиц, имен которых за давностью лет не помню... Диапазон интересов, как вы понимаете, был достаточно широк. Витала в воздухе мысль о том, что комсомол такой, как он есть, никого не удовлетворяет, что нужно создать молодежные кружки по интересам, объединяться не формально, хотя коммунистического содержания никто вроде не отвергал. Ронька Абрамов с нами не якшался, оставался только моим другом, так же, как и Володя Соколов. У него уже был свой круг – Додик Ланге, будущий психиатр, начинающий поэт Вл. Котов и прочие. Изредка общался и я с ними. С Марком же и Виктором объединяла не любовь к театру и литературе, хотя Марк был ей не чужд, это он затащил меня в литобъединение московского Дворца Пионеров, – но и определенная социальная активность, и даже, пожалуй, эротически-сексуальные вопросы, ставившиеся здесь на гораздо более интеллектуальном уровне, чем у Кота Орлова. Кстати, Викторова Полинка учила меня целоваться, а потом ввела в нашу компанию некую Фаечку, считалось, что она влюблена в меня, а я в нее. Без особенных результатов встречался я с Фаей года два...