Из зарубежной пушкинианы

Я думал об архиве и слушал вполуха. Месье Клод продолжал рассказывать о семье. Его отец Жорж Дантес Геккерн родился в 1884 году и прожил 81 год. У отца было трое сыновей. Месье Клод — младший, ему сейчас 62 года. Какое-то время он жил в Штатах, занимался бизнесом, переводами…

— Да, совсем забыл, у меня для вас небольшой подарок, — сказал месье Клод и вынул из своего свертка книгу. Это была монография известного американского пушкиниста Уолтера Викери «Пушкин. Смерть поэта», изданная на английском языке в США в 1968 году. Я попросил месье Клода подписать мне книгу на память. Получил в руки книгу с примечательной надписью: «Профессору Владимиру Фридкину — книгу, которая мне очень понравилась и которая, я полагаю, очень близка к истине. Клод Дантес». Книгу он надписал почему-то по-английски. Я вспомнил, что приготовил свои подарки: сказки Пушкина в переводе на французский и янтарную брошь для Натали. Месье Клод внимательно разглядывал брошь. Глаза его потеплели.

— Если я найду что-нибудь интересное, то обязательно пришлю вам. Не знаю, сохранились ли письма Натали Пушкиной и ее сестры и братьев, но припоминаю, что не так давно я держал в руках письма князя Трубецкого к моему прадеду, того самого Трубецкого, который дружил с Идалией Полетикой. Я твердо убежден, — продолжал месье Клод, — что анонимный пасквиль был делом его рук.

Прочитав на моем лице немой вопрос, месье Клод сказал:

— Это убеждение я вынес из чтения писем Трубецкого. Впрочем, это только мое предположение.

Мой гость уже давно стоял и держал в руках тот самый пакет, с которым пришел. В пакете он уносил мои подарки. Я подал ему плащ и задал последний вопрос:

— Ваши слова о семейном культе Пушкина напомнили мне Леони. Ведь она читала Пушкина по-русски. В свое время ее судьбой интересовался А. Ф. Онегин, который спрашивал о ней у вашего прадеда. А теперь я хочу спросить вас, не остались ли в семье ее фотографии, книги?

— Нет, ничего не осталось. — Глаза месье Клода снова приняли холодное, безразличное выражение. — Она сошла с ума и рано умерла.

Я проводил гостя до улицы и вернулся в комнату Маргариты. Она уже сидела в кресле у стола с неубранными чашками, смотрела на меня и смеялась:

— Кого здесь обманывают? Французы говорят «mentir à la journée»^[2]. Так вот, он даже врать не умеет. Впрочем, он держит тебя за наивного иностранца, не знающего ни местных нравов, ни обычаев, а может быть, и за этакого ученого-теоретика не от мира сего.

Ну конечно, Маргарита не спала и все слышала. Интересно, что она обо всем этом думает? Я не рассказывал Маргарите о том, что видел в Сульце, о письмах Полетики из архива месье Клода. И вообще, как говорится, она слабо разбиралась в материале. И именно поэтому ее мнение было интересно.

— А в чем ты видишь обман?

— Да во всем, решительно во всем. Ни одного слова правды! Ну кто же поверит тому, что Дантесы уничтожили свой семейный архив, что свояченица просто-напросто выбросила его на помойку. Да знаешь ли ты, как старые аристократические семьи во Франции дорожат семейными бумагами, иконографией, всеми ветвями своего генеалогического древа! Большинство из них разорено, и это единственное, что у них осталось. Они уже давно научились считать деньги, которых у них нет. Ты думаешь, твой барон Клод не знает, сколько американские коллекционеры заплатят ему за автограф Пушкина? Тем более он эльзасец, а эльзасцы невероятно скупы. Американцы охотятся за архивами, антиквариатом, во Франции они скупают целые замки, распиливают их на части и перевозят к себе за океан.

Маргарита была права. Я вспомнил о продаже Дантесами своих семейных фотографий по 60 франков за штуку, но промолчал.

— И потом, ты мне говорил, что этот Клод Дантес сам пишет статьи об истории семьи и о дуэли его прадеда с Пушкиным. Я бы еще поверила, что он ревниво оберегает свое сокровище от посторонних глаз, совсем как скупой рыцарь у Пушкина. А к русским он питает наверняка еще и семейную, и классовую неприязнь.

— Но позволь, а семейный культ Пушкина? Он говорил об этом искренне. А имя дочери…