Из зарубежной пушкинианы

Особенно интересной подробностью в сообщении Долгорукова является его свидетельство о плане Никиты Петровича Панина учредить «наследственный Сенат», т. е. конституционный орган наподобие палаты лордов. Панин и другие участники заговора хотели не простой замены одного царя другим, а намеревались использовать свержение Павла как повод для принятия конституции и ограничения самодержавия. Но об этих конституционных планах как раз менее всего известно.

Долгоруков, разумеется, не читал пушкинской записи в «Table-talk», так как она была опубликована лишь в 1881 году. Конечно, в сообщении Долгорукова содержатся важные подробности, которых нет в пушкинской записи (например, о «наследственном Сенате»). И все же сходство двух версий удаления Н. П. Панина поразительно. Не говорит ли это о том, что обе версии исходят из одного и того же источника? Таким источником могли быть устные рассказы и записки французского эмигранта графа А. Ф. Ланжерона, с которым Пушкин общался в Одессе в 1823–1824 годах и позднее в Петербурге. Известно, что Ланжерон, по воспоминаниям участников заговора Палена и Бенигсена, написал записки о событиях 1801 года. И. Л. Фейнберг доказал, что Ланжерон делился с Пушкиным своими воспоминаниями. Ланжерон умер от холеры летом 1831 года, а записки его позднее оказались в Париже. И. Л. Фейнберг, используя найденную им в архиве Пушкинского дома записку А. И. Тургенева, проследил путь мемуаров Ланжерона.

Исследователь пишет: «Тургенев сообщает… что рукопись своих обширных мемуаров Ланжерон оставил французскому консулу в Одессе, который предложил вдове графа издать их. И так как, можем добавить мы, согласиться на это она не решилась, мемуары были пересланы консулом в парижский архив: они стали сначала достоянием французских историков; записку „О смерти Павла I“, целиком включенную Ланжероном в свои мемуары, впервые использовал Тьер в „Истории консульства и империи“. В России эта записка Ланжерона смогла увидеть свет лишь после революции 1905 года. Большая же часть обширных мемуаров Ланжерона остается неизданной поныне. Но в своей карандашной записи А. И. Тургенев сообщает, что, прежде чем мемуары Ланжерона очутились в парижском архиве, они читаны были „многими лицами в Одессе как при жизни графа Ланжерона, так и после смерти его“».

В январе 1843 года, отвечая на вопрос Штубера, Долгоруков уже мог познакомиться в Париже с мемуарами Ланжерона. Таким образом, как рассказ Дмитриева, записанный Пушкиным, так и ответ Долгорукова могли иметь один и тот же источник: воспоминания Ланжерона. Разница лишь в том, что Пушкин черпал свои сведения из устных рассказов, а Долгоруков в Париже мог пользоваться самими записками.

Поздняя любовь

Пушкинский «гений чистой красоты» слился для нас навсегда с Михайловским, с аллеей Керн. А ведь Пушкин заимствовал этот образ у Василия Андреевича Жуковского. Это стихотворение у Жуковского начиналось так:

Я Музу юную, бывало,

Встречал в подлунной стороне,

И Вдохновение летало

С небес, незваное, ко мне;

На все земное наводило

Животворящий луч оно —

И для меня в то время было

Жизнь и Поэзия одно.

Поэзия у Жуковского была такой же чистой и целомудренной, как и его жизнь. Любовь к своей воспитаннице и племяннице Маше Протасовой (дочери его единокровной сестры Екатерины Афанасьевны Протасовой) Жуковский пронес через всю жизнь. Любовь эта была разделенной, но несчастной. Сватовство двадцатидевятилетнего поэта было решительно отвергнуто матерью, Е. А. Протасовой, видевшей в этом браке преступление против религии. Жуковский не мог ни бороться за свое счастье, ни примириться со своим горем. В конце концов Маша Протасова, не перестававшая любить Жуковского, вышла замуж за доброго и достойного человека — профессора Дерптского университета И. Ф. Мойера. Это был тот самый хирург Мойер, которого впоследствии Жуковский рекомендовал Пушкину, рвавшемуся на волю из Михайловской ссылки, для операции аневризма. Когда Жуковскому шел сорок первый год, Мария Андреевна Протасова умерла. Жуковский остался один. Прошли годы. Ушел из жизни Пушкин. Муза все реже навещала стареющего поэта. Угнетало одиночество. И вдруг неожиданный поворот судьбы… Среди парижских бумаг Козловского я нашел два письма Жуковского, отправленных Козловскому из Дюссельдорфа осенью 1840 года. Знакомый трудный почерк. Но кажется, что письма писала рука молодого и счастливого человека. Вот текст этих писем, отправленных Козловскому в Баден-Баден, в их хронологической последовательности.

         «Дюссельдорф, 14 сентября 1840