Из зарубежной пушкинианы

Мой любимый друг, спешу ответить как могу на твой запрос. Начну тем, что этот запрос не весьма обстоятелен, что ты мне вместо одного имени прислал два: embarras de richesses^[17]. Какое из двух настоящее? Однако мне удалось кое-что узнать о твоем Steutz или Stentz. Здесь об нем не совсем благоприятные слухи; живет или жил между Пердингеном и Эммерталем (нрзб), ни с кем в Дюссельдорфе не знаком, теперь должен быть в Кобленце. Вот все, что мне об нем сказали. Леди Росс слывет его теткой, но здесь полагают, что etc, etc… Вот все мои вести; из них тебе не много будет добра, но чем богат, тем и рад. Я живу в Дюссельдорфе; а зачем — это скажет тебе княгиня Вяземская. Ты же, наш добрый друг, пожелай мне счастья. Хорошо бы ты сделал, когда бы меня уведомил о себе. Обнимаю тебя всем сердцем. Жуковский».

         «Дюссельдорф, 20 сент./2 октября 1840

Мой милый князь, от всего сердца благодарю тебя за твое любезное письмо и за выраженное в нем дружеское участие в судьбе моей. Мне было бы весьма приятно в эту минуту видеть тебя и поделиться с тобой своими новыми чувствами: на них был гармонический отзвук в твоем добром, живом, никогда не стареющем сердце. Теперь новая жизнь должна для меня начаться, мирная, свободная, смиренная, далекая от двора и света; именно та, которая была всегда мне по сердцу и для которой душа моя еще молода и жива; надеюсь, что и поэзия еще не совсем от меня отказалась.

Невеста моя молода, и если справиться с календарем, то можно сказать, что она мне не по летам. Несмотря на их неравенство, этот союз есть союз любви. Как точно это случилось, я еще и теперь не понимаю, но оно так; и я могу смотреть на свое будущее с малою надеждою. Тем более, что мои требования от судьбы весьма, весьма смиренны. Желаю дожить на свете так, чтобы это было угодно Богу, который даровал мне мое теперешнее счастие сам, устроив его почти без моего ведома.

Через две недели я отправлюсь в Петербург; потом через полгода опять буду в Дюссельдорфе, где и начнется моя семейная жизнь. Ты как? Что намерен начать? Весьма бы было мне приятно получить от тебя известие. Поклонись княгине Вяземской.

Поручение твое я стараюсь исполнить, но плоха удача. Первые мои известия о твоем Корнелиусе Сталце, хоть и неудовлетворительны и из неверного источника, были, однако, известны. То, что теперь посылаю тебе, не можешь назвать и известием, хотя доставлено мне таким человеком, которому здесь должно быть все известно, именно президентом провинции бароном Шпигелем. Посылаю ответ его в оригинале. Не моя вина, что из этого ты совершенно ничего не узнаешь. Если что удастся услышать или узнать о том, немедленно уведомлю.

Прости, любезнейший друг. Обнимаю тебя. Выздоравливай. Жуковский».

Не подлежит сомнению, что эти письма последние (или одни из последних) в переписке Жуковского и Козловского. Менее чем через месяц после получения второго письма Козловский скончался в Баден-Бадене. Впрочем, другие письма Жуковского, адресованные Козловскому, вообще неизвестны. Жуковский знает о болезни друга («выздоравливай»), но не догадывается, что конец близок. Он старается исполнить просьбу Козловского и сообщить ему сведения о некоем Сталце. Среди просмотренных мною бумаг письма барона Шпигеля я не нашел, а имя Сталца (во всех сообщенных Жуковскому транскрипциях) в справочниках не упомянуто. Отношения между Жуковским и Козловским эти письма рисуют как нельзя более ярко. Они друг с другом на «ты». Столь близкий, дружеский характер отношений, видимо, возник в самые последние годы, так как еще в письме 1836 года Козловский обращается к Жуковскому на «Вы». А слова Жуковского о «добром, живом, никогда не стареющем сердце» живо дополняют портрет Козловского.

Но больше всего эти письма рассказывают о самом их авторе, о Жуковском. В 1840 году Жуковский гостил у своего друга немецкого художника Герхардта Рейтерна в Дюссельдорфе. Поэту шел пятьдесят восьмой год. Далеко позади остались несчастная любовь к М. А. Протасовой, смерть Пушкина, а одиночеству и опостылевшей придворной службе не было видно конца. Жуковский устал от двора и света, в его творчестве назревает кризис. Встреча с восемнадцатилетней дочерью художника Елизаветой Рейтерн и ее пылкая любовь к нему, казалось, возвратили его к жизни. 18 августа 1840 года состоялась их помолвка. Жуковский старше своей невесты почти на сорок лет. Это не может не беспокоить его («она мне не по летам»), но он счастлив и полон планов на будущее. И чуть ли не первый, кому он доверяет свои надежды, — князь Козловский. Найденные письма Жуковского — первое по времени сообщение об этом событии. Примерно через полтора месяца после помолвки Жуковский пишет, что чувствует пробуждение новых сил («надеюсь, что и поэзия еще не совсем от меня отказалась»). Не в эти ли дни зреет в нем замысел перевода «Одиссеи», о котором Гоголь сказал, что «вся литературная жизнь Жуковского была как бы приготовлением к этому делу»?