Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

Физиономия достойного Ваньки была зеркалом души. Лицо у него было бледное, широкое, разлитое, с сильно выступающими щеками, глазки маленькие, иногда улыбающиеся, серые, уста широкие и мясистые, носик задранный, словно переломленный, и скромно скрывающийся среди щёк. Он не был красивым, но имел в себе что-то милое… и не одна рекрутка в него влюблялась. Однако же он не женился, и, хотя был довольно романсового расположения, остался свободным. Ванька любил водку, но никогда не пьянел до потери чувств, только до приятного одурения.

Бричка справника то попадала в бездонные лужи, то, увязая одним колесом, казалось, уже переворачивается, то катилась по мокрому песку. Шувала свистел. Сумрак падал. Благодаря почтовым коням они были в двух милях от Радищева.

– Ну что, Ванька, – обратился к нему справник после несколькочасового молчания, – хорошо тебя приняли в той усадьбе? Гм?

– А что… хорошо… что называется, полковник… Дали водки, что я хотел, и бутылку поставили передо мной, мяса целую миску… колача… Уже лишь бы ездить по повету, нигде человек так не подкрепится, как у обывателей.

Справник рассмеялся.

– Даже еврей в корчме не пожалеет… но еврей евреем. Рыбы даст или масла с хлебом… и готовят ничего.

– А ты любишь поесть? – спросил Шувала.

– Кто бы, полковник, есть не любил? Человек уже на это создан Господом Богом.

– Только на это? – спросил господин.

– Всё-таки и пить должен… бесспорно, – сказал Ванька.

– А дальше?

– Ну, чтобы и спать.

– И больше ничего…

– Ах! Что говорить, господин полковник, я там не знаю, а знаю то, что самый умный человек с голоду глупеет.

Справник рассмеялся.

– Что же ты там видел, в той усадьбе?

– Ба! – ответил Ванька. – Усадьба, что называется, приличная… даже в гардеробной такие панны, что в городе что-нибудь подобное увидеть трудно.

– Что же ты, закрутил?

– Упаси Боже… там на русского, хоть бы и со справником приехал, ни одна не взглянет… и как с ними заговорить!

– Много людей?

– А много, – отрезал Ванька и вдруг добавил: – Но я там, полковник, что-то особенное видел.

– Но что? – спросил господин, видимо, забавляясь этим разговором.

– А то, не знаю, помните ли, как тогда мы были у полицмейстера, что я с дрожкой стоял перед его домом… что туда пришёл какой-то якобы немец с паспортом… а потом его так ужасно искали… Я тогда этого немца хорошо видел.

– И что же?

– А теперь я его видел снова тут… в Радищеве. Как вы сели к столу, он приходил на кухню воды попить.

– Как это? Ты уверен? – закричал Шувала.

– Я кого раз в жизни увижу, то его до смерти не забуду, уж такую имею памятную натуру.

– Ты уверен?

– Но говорю…

Справник, как поражённый молнией, вдруг поднялся в бричке, его лицо покраснело, и он крикнул вознице громким голосом, так, что бричка затряслась:

– Стой!

Кони остановились как вкопанные.

Полковник, встал на ноги в бричке, дрожащий, казалось, не знает, что делать… сильно смеркалось…

– Глупцы, ослы, негодяи! – зарычал он вдруг. – Почему же сразу, там, на месте, не дал мне знать?

Ванька вытаращил большие глаза, поднял руки, молчал.

– Разве, полковник, вы мне приказали или говорили?

– Голова без мозгов… ты видел, что этого человека искали, что его преследует полиция… ты видел, что он не пошёл с нами к столу, что скрылся, как же ты мог быть таким глупым и не дал мне знать, не теряя времени?

– Ну, простите, полковник, кто мог знать, что это такой нужный человек? Я думал… а это забавно… его там со свечами искали, а он тут сам с нами встретился. Но что мне до этого. Я думал… полицмейстер его искал… что нам до полицмейстерских штук?

Шувала уже не слушал, бричка остановилась, он жестоко ударил кулаком в затылок Ваньку, который упал на сидение.

– Ну что если он теперь от меня удерёт! – воскликнул он. – Но нет… нет! Рассчитываю теперь на то, что ему напекло… негодяй, заснёт спокойно… возьму его в кровати… Отцепить колокольчик, – прибавил он, – поворачивай, в ближайшем доме коней сменим… в Радищев!

* * *

Была полночь… в Радищеве всё спало сном праведных и уставших; размечтавшийся, счастливый, убаюканный чувствами молодости, давно незнакомыми, бедный изгнанник спал также… Утомление и волнение этого дня погрузили его в тот глубокий сон, оцепеняющий, который отбирает власть и силы. Привыкший к бдительности, к пробуждению от малейшего шелеста, Павел лежал онемевший, уста его улыбались неземным снам.

Во всей усадьбе все спали… одно существо, обеспокоенное, бессонное, ходило ещё по своей комнатке с мыслями, с улыбками, с предположениями о будущем. Сердце было счастливо, и однако какое-то странное предчувствие, тревога метались в ней, не позволяя даже подумать об отдыхе. Целина ходила, останавливалась, улыбалась сама себе, вспоминала разговор, повторяла себе слова его, и была очень счастлива и неизмерно испугана. Это первый человек в жизни, который произвёл на неё такое глубокое впечатление; она видела его великим, героем, мучеником, и хотела духом дорасти до него, жертвой с ним сравняться.

Среди этих грёз, среди ничем ненарушенной тишины… что-то, словно далёкий шорох, отбилось от её ушей… остановилась, забилось сердце… ждала.