Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– А! Тогда я имел удовольствие не только её знать… когда ещё была вдовой, но…

Тут президент ужасно закашлял…

Прелат остановился и ждал.

– Я знал её также позже, после её свадьбы, и видел сынка её и сводного брата пана президента… красивое дитя…

Глаза всех направились на достойного пана, который побледнел; глаза его зловеще блеснули; казалось, что вскочит со стола – но через минуту, сдерживаясь, когда увидел мягко уставленный в себя взгляд прелата, ответил сдавленным голосом с ироничной улыбкой:

– Могу поручиться достойному прелату, что моя матушка второй раз вовсе замуж не выходила, но своему милосердному сердцу была обязана, что её в том подозревали… и ребёнка гувернёра принимали за её собственного. Но это или недостойная клевета или болезненная ошибка была.

Хотя президент старался это выговорить как можно более холодней, голос его дрожал, видно на нём было смешение и негодование. Прелат зарумянился, смутился, не знал уже, как исправить свою ошибку, и разговор тут же перевёл.

Президент, однако, остался мрачным, рассеянным, с нахмуренными бровями, мало что ел, не говорил ничего, а как только начали вставать из-за стола, закрутился, схватился за шляпу и исчез из залы. Это всех обидело. Особенно болезненным было для прелата, что так неловко поступил, касаясь раздражительной струны… Это даже почти испортило весь обед, потому что из конца в конец стола повторяли, комментируя слова ксендза Сальвиани и данный на них ответ. Прелат был унижен и смущён, напрасно старались его развлечь и отвлечь. Даже после маленькой рюмочки венгерского вина он остался грустным и вздыхал.

Профессор Куделка, который был одним из самых старших, друг прелата, а из этого титула занимал также место за столом неподалёку, – слышал всё и ждал, видно, только возможности после обеда более свободно приблизиться к виновнику торжества.

Улыбнулся и сел при нём.

– Ты слышал, doctissime, – сказал он Куделке, – какого я тут овода подстрелил.

– А слышал… и это был овод?

– Нет, это была искренняя правда, – вздохнул Сальвиани, – только не впору пущенная. Видно, достойная семья стыдится этих повторных браков президентши. Но что же с её вторым сыном стало?

– Разве это был сын? – спросил Куделка.

– Это был точно брак и был это так точно её сын, что и время, и место свадьбы, и ксендза, что его освящал, я мог бы назвать.

Куделка схватил его за руку.

– А! Смилуйся, прелат, – воскликнул он, – ты поистине коснулся гораздо более живого дела, чем тебе казалось. Может, также тебя сюда привело Провидение. Не виню я пана президента, но, может, не знал, может, не верил, а всё-таки брата обидел и тот человек чуть жизни себя не лишил. Теперь… снова куда-то исчез!

– Есть в этом какая-то тайна, которую обязательно надобно прояснить – святая обязанность… Тут никто о том браке не знает… сын был в самой большой бедности.

Сальвиани заломил руки.

– Tutto e vero – verissimo, – воскликнул он, – я о том лучше знаю, мой характер священника свидетельствует за меня.

Издалека, якобы не слушая, казалось, прислушивался к разговору тайный советник, и, обернувшись к прелату, шепнул ему тихо, что по обязанности своего неумолимого правительства будет его должен просить на некоторые объяснения в этом предмете.

– Мне слишком прискорбно, – сказал ксендз Сальвиани, – что должен такому важному и, как тут повсеместно слышу, достойному человеку неприятность, может, учинить, – но совесть… совесть… совесть…

Начали потихоньку шептаться, общество медленно выходило, советник хотел сразу просить прелата к себе, тот отказался из-за утомления и отъехал в монастырь, в котором стоял.

Входя, он заметил, что брат в калитке словно ждал его, побежал вперёд дать знак о его прибытии. Едва он имел время сбросить с себя фиолеты, когда на пороге показался ксендз приор, а за ним только что виденный президент.

Ксендз напоминал времена «Монахомахии» Красицкого тучностью и румянцем.

Президент при нём казался бледным как мрамор и сухим как пергамент.

– Excellitissime! – отозвался приор, рукой указывая президента. – Я имею честь представить в особе достойного… самого большого благодетеля нашего конвента, которому во многих злых оказиях мы обязаны почти сохранением при быте и жизни, славе Всевышнего посвящённому. Садитесь, пан президент.

Президент молчал, странно закусив уста.

Обеспокоенный прелат подошёл к нему и указал на место по правую свою руку на канапе. Ксендз приор поклонился и вышел. Какое-то время царило молчание.

Президент, казалось, ожидает и раздумывает, с чего начнёт. Сначала чувственно пожал руку прелата.

– Не умею того выразить, – сказал он тихо, – какое это для нас счастье – видеть такого достойного духовного среди нас. Истинный образец христианской доброты и разума. Только меня, несчастного, из этих уст, которые можно сравнить с хризостоновыми, встретило болезненное слово.

– А! Мой благодетель! – отозвался прелат. – Что же такое?

Ксендз Сальвиани был непривыкшим входить с совестью в какие-либо компромиссы.