Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– О чём же речь? – добавил первый. – Мы не требуем ничего больше того, чтобы вы не разглашали завещания, чтобы дело осталось покрытым молчанием. Моя семья отворяет вам двери – я прошу вас о перемирии, если обидел, прошу прощения. Чего вы приобретёте на том, если нас больно коснётесь в наших пересудах, что сделаете из нас неприятелей и врагов?

– Значит, хотите, чтобы из-за вашего себялюбия я носил на челе пятно какого-то сомнительного происхождения и из-за любви к матери, ради её памяти, покрыл её позором?

Говоря это, Теодор рассмеялся.

– Признаюсь, что этих идей и понятий совсем не понимаю.

Мрачный президент отошёл и встал, опираясь о камин.

– Мы более двухсот лет назад осели в этом краю, – сказал он медленно, – у нас преобладающие связи, у нас силы, которых вы не цените, но которые в любую минуту жизни могут дать почувствовать себя; вызываете нас на борьбу, которая необязательно счастливой для вас может выпасть. Что вы приобретёте на этом?

– Я исполню долг, иду простой дорогой правды, – отозвался Теодор, – не вижу ни малейшей причины, из-за которой я мог бы отречься от своих прав.

– Мы не требуем отречения от них, но – умолчания, – добавил президент, – предлагаем за это вам дружбу, помощь, согласие.

Теодор долго не отвечал, уста его открыла болезненная улыбка.

– На искренность этой дружбы, на эффективность этой помощи, на продолжительность этого согласия, после стольких лет преследования, после стольких доказательств ненависти не могу рассчитывать, – сказал он злобно, – мы останемся друг другу чужими, это лучше…

– Не будем упрекать друг друга, – отпарировал президент, – молчали бы… будем вам благодарны.

– Не могу, ради памяти матери.

– Ради памяти матери! – повторил президент. – А если бы вы имели доказательства, неотрицаемые доказательства, что после отъезда ксендза Еремея, после написания этой последней воли, которую вам прислала, на ложе смерти, на несколько часов перед кончиной… она требовала того от вас, чего я от вас требую?

– Где это доказательство? – спросил Теодор в недоумении.

– Её воля у нас записана; свидетелями того, как она подписывала, есть живущие люди, достойные веры, которые под присягой признают, что она диктовала без принуждения… по собственному побуждению.

Теодор стоял прибитый.

– Но где же эта её последняя воля? – воскликнул он.

– Вот её копия, – сказал президент, доставая бумагу из кармана.

Дрожащими руками взяв это письмо, Мурминский приблизился к окну. Нескоро волнение позволило ему читать.

Это документ, в котором президентша глухо вспоминала о поверенном для Теодора письме ксендзу Еремею, был якобы последней мольбой перед кончиной.

«Я хотела, чтобы Теодор знал, что я была его матерью по крови, как знал меня матерью сердца, но умоляю его, чтобы ради моего спокойствия в могиле, ради избавления меня от нареканий, молчал о своём происхождении и законно его не доказывал. Для этого я выделила из своего состояния, что для него предназначила, чтобы избавить его от доказывания и избежать неприятных отношений. Пусть Теодор знает, что под этим только условием благословлю его со смертного одра. Всего разглашения, спора, процессов, от которых умершая должна была бы ещё страдать, запрещаю под тем благословением – и если я была ему матерью доброй и деятельной, пусть мне тем отблагодарит…»

Глаза Теодора наполнились слезами, думал долго и мрачно. Читал, перечитывал, узнавал в этом стиль и способ выражения президентши, но её сердца не находил. Обрекала его сама на двусмысленное положение, на какое-то изгнание из общества, на непонятное молчание, на ложь самому себе. Не зная, что начать, он положил бумагу на стол, заломил на груди руки, опустил взгляд в землю – стоял прибитый и бессознательный.

Президент глядел, не отзываясь.

– Этот документ мы можем вам представить в оригинале, – добавил он после минуты ожидания.

– Мне нечего на него ответить, – сломленным голосом сказал Теодор, – если это было волей матери, уважаю её; хотя я убеждён, что вынудили у умирающей безжалостной настойчивостью это письмо, в котором я её не узнаю. Ей нанесли моральное насилие, вина которого пусть падёт на тех, что его допустили.

Говоря это, Теодор взял со стола шляпу и, не глядя уже на президента, не прощаясь с ним, вышел не спеша из покоя.