Из жизни и фантазии

— Если песенников ты ищешь, сказала Настасья, опять на меня взглянув хитрыми, зоркими глазами то пришел как раз к месту, здесь умеют петь. С тех пор, как овдовела, а тому уж три года, как муж мой лег в могилу, видно надоела ему вольная жизнь и молодая жена, все плачу и пою, одинокая, и лицо свое умываю слезами… Да, и не вернулся он… А статен был, как ты… При этих словах, белые щеки Настасьи покрылись тонким румянцем и слеза показалась между длинными ресницами. Затем она встала и стряхнула подол.

— Что же это и не угощаю тебя ничем, сейчас самовар поставлю и закуску принесу… И быстрыми шагами вышла она в сени. Я удивился легкой походке и стройному стану молодой вдовы.

Я осмотрелся кругом. Как уютно в избушке, стены чистые, белые, и голбец, и потолок, и так светел красный угол, и свет льется спокойно в маленькие окошки с улицы от белого снега.

У какой чародейки я? Глаза ее проникают в сердце. Ведь волшебниц много, говорят старики, в дремучих лесах севера, (и юга также).

* * *

Быстро приготовила самовар и завтрак Настасья Степановна, и сладко утолил я свой голод в приятной беседе с бледнолицей вдовой с острым носиком, с алыми губами и с светлозолотистыми волосами. И время утекало незаметно.

— Так спой что-нибудь мне, Настасья Степановна!

— Хорошо. Меня всегда приглашают по домам, и плачу я вместе с невестами. Так и сейчас спою я любимый плач мой.

И запела она, севши между двумя окошками, (ударяя себя в колено) звонким, как колокольчик голосом:.

Я села на самом чистом месте от образа,
Я села у стены избы с золотистым мхом
Я села, будто неподвижный большой камень,
Я села, точно речная быстрина, готовая утечь,
Я села, точно у залива, готовая войти в Сысолу,
У Сысолы, готовой войти в Вычегду.
Я села точно у Вычегды, готовой войти в Двину,
Я села точно у Двины, готовой войти в море…
Если я выйду в морское течение,
Если не выпадет мне счастие,
В человеческий век мне придется
Плыть по середине, не видя конца,
Не видя берега,
Плыть без лодки, без весла,
Идти от одной волны к другой,
От одного берега отстану,
К другому берегу не пристану.
Я не хотела тронуться
Не будучи выкорчевана 12-ю жердями,
Я не хотела оторваться,
Не будучи вырублена 12-ти полосовым топором.
Сыну чужого отца
Не нужно было,
Ни деревянной жерди, ни железного лома,
Словом мягким, как нетопленное масло,
Меня бедняжку выкорчевали.
Он унес мое великое девичество,
Запахнувши под свою одежду
Он унес в узле своего пояса.
Он унес на своих коленях, прижимая,
Он унес на губах своих, подувая…
Печаль охватила мою душу…

— Довольно, Настасья Степановна, больше я не могу слушать, печаль овладела мною.

Она на меня опять пронзительно взглянула. «Сердце видно у тебя хрупкое».

Тут встала она, моя хозяюшка, взяла с лавки широкий, разноцветный пояс и надела его, и стала стройнее, надела на шею красный платок, и лицо ее стало белее.

Потом взяла шитье она и села к окну. В это время солнце заходящее выглянуло из-за белых туч и озарило Настасью. Я заметил — длинные ресницы золотистого цвета прикрывали ясные глаза. Она шила;, ее палец одетый в серебряный наперсток, быстро ходил, на алых губах была тонкая улыбка.

— Ты еще мне скажи, обратилась она ко мне, кто твой отец и мать твоя кто, богато ли живут, или мыкают горе, как наши бедные соседи, хотя и не думаю, судя по твоим словам.

При этом она на меня взглянула и заметил я в лучах заходящего солнца, что серые глаза ее с зеленым отливом. Они ласкали и томили, маня к себе и пугая.

— Отца моего зовут Феофилактом, а мать мою Гликерией. Живут они далеко отсюда, за многими реками у соснового бора. Отец мой охотник и рыболов. Из рук тоже у него ничего не валится. Нет бедности у них в доме, ни богатства. Я вижу, моя хозяюшка, что солнце уже ушло за дальние леса, а я собирался в деревню на берегу озера, отовсюду замкнутого ельником, Сейты. Сегодня ночью туда доберусь я, если идти быстрым шагом, приду к поздним вечерним приютным огням, к слепому сказочнику Вонифатию…

Так сказал я и собирался уже встать, потому что какой-то голос шептал мне, что надо идти…