Из жизни Ксюши Белкиной

Ксюша с трудом проглотила противный вязкий комочек, застрявший в горле, набрала в грудь побольше воздуха и тут же проглотила следующий такой же молниеносно образовавшийся комочек, снова набрала воздуха и снова проглотила…

– Ты, наверное, за отпуск пришла меня поблагодарить? Да? Целую неделю ведь отгуляла! Все, все вы моей добротой пользуетесь! А благодарности ни от кого не дождешься… А тебе ведь, между прочим, даже и отпускные насчитали, как порядочной… Ну ладно, Белкина, иди работай, некогда мне…

Ксюша кивнула механически, проглатывая очередной комочек, нащупала за спиной дверную ручку, потянула вниз и быстро вышагнула спиной в коридор. Наткнувшись на поджидавшую ее Нину, быстро замотала головой и замахала руками – не спрашивай, мол…Что-то вдруг пискнуло в ее горле, и тут же неожиданным потоком хлынули из глаз слезы – хорошие такие, горячие, отчаянные, соленые… Настоящие, одним словом, а не такие, как у Ксюши Белкиной, – те слезы текли как ручеек среди высокой травы – холодный и чужому глазу практически незаметный…

– Хорошо, хоть плачешь, а не прыгаешь, как коза от радости, что пинка под зад дали… – вздохнула тяжело, глядя на нее, Нина. – И то хлеб, и то слава богу…

Наплакавшись всласть в том же закутке новыми слезами, Ксюша медленно пошла на свое рабочее место – сегодня ее поставили, как обычно, на расфасовку рыбы. Пренеприятнейшее занятие, надо признаться! А что делать – никто ведь этим заниматься не хочет…

Ближе к вечеру, выйдя из туалета и быстро пробегая по коридору, она, свернув за угол, прямиком угодила в Серегины руки и, не успев опомниться, тут же оказалась в дальнем помещении подсобки – маленькой грязной комнатушке, где у них происходило «это», которому и названия придумать нельзя было, но которое так нравилось Сереге… А она что – она всегда раньше терпела, подумаешь…

– Нет, Сереж, не надо сегодня, прошу тебя… – отчаянно залепетала Ксюша, пытаясь вырваться из его цепких рук. – Не надо, не могу…

– Чё это вдруг не надо-то? – со злобой произнес Серега, выдвигая на середину комнаты старый колченогий стул и с силой наклоняя к нему Ксюшину голову. – Всегда надо было, а тут не надо… Держись крепче руками, чё трясешься вся? Тоже мне – не надо ей… Целка выискалась…

В следующий миг ее всю пронзило незнакомое ранее ощущение – будто это вовсе и не Серега так по-хозяйски вошел в нее, а унижение, долго дремавшее, зашевелилось больно и отчаянно в теле, и снова те же непривычные – горячие и соленые слезы полились из глаз, закапали одна за другой на драную обивку стула. Она вдруг ясно увидела себя со стороны и ужаснулась: господи, как же ей жить теперь с этим проснувшимся внутри унижением, как с ним справляться – сил-то и правда никаких нет…

Так и проплакала до конца дня, вытирая горячие щеки пахнущими рыбой руками. И еще бы поплакала – да некогда, надо работу заканчивать, ехать домой через весь город… Приткнувшись у окошечка в переполненном трудовым народом трамвае, она впервые за много лет не стала прибегать к спасительной своей привычке – не достала из сумки припасенный заранее маленький томик Блока, не окунулась с головой в чудный мир его стихотворений, а особенно в свое любимое – про то, как «веют древними поверьями ее упругие шелка…» Просто сидела и смотрела в окно на темный зимний город – и думала, думала… Господи, какое ж наказанье – эти думы! И эта страшная, открывшаяся в одночасье правда про себя, про Ксюшу Белкину, – тоже наказанье божье… Зачем ей это? Она ж не справится, не по силам ей! «Надо с Витей поговорить! Он все знает, он придумает и успокоит, и всему найдет объяснение, и засыплет цитатами из Библии… – решила Ксюша, выйдя на своей остановке и направляясь дворами в сторону своего дома. – Сейчас прямо и поговорю, а то с ума сойду…»

* * *

– Да ты послушай меня, Ксюшенька, чего ты сразу в панику ударилась? – глядя на нее огромными грустными глазами с растекшимися под ними черными болезненными разводами, тихо и ласково говорил Витя. – Успокойся… Посмотри, как у тебя руки дрожат!

С трудом оторвав от подлокотника кресла неживую ладонь c просвечивающими сквозь тонкую кожу косточками, он тихонько дотронулся до Ксюшиной руки и даже попытался слегка сжать ее пальцы. Ксюша, улыбнувшись благодарно сквозь слезы, торопливо продолжила высоким, звенящим от волнения голосом:

– Вить, самое страшное, что я понимать понимаю, а бороться не в силах… Не могу себя заставить, не получается у меня! И как раньше жить тоже не могу! Мне теперь надо умереть, да?

– Постой, постой… Давай с самого начала разберемся, по порядку! Ты с чем так яростно захотела бороться, скажи мне?

– С унижением… – всхлипнула горько Ксюша. – Я раньше не думала, не видела, не замечала, что все так… Мерзко…

– Протест, значит, в душе твоей созрел? – рассудительно закивал головой Витя. – Так я понимаю?

– Да!

– Так, Ксюшенька… Протест – это всего лишь накопившаяся злоба…

– Пусть! Пусть злоба! И что?