Из жизни одноглавого

– Умом нерастяжимо, – горестно кивает Плотникова. – Мало ему все, мало. Теперь вилла эта, будь она трижды проклята. Уж боюсь спрашивать, сколько стоит. В Москве шесть квартир, в Черногории четыре. Говорю: Владик, да ты бы здесь дачку присмотрел. «Нет, мамочка, – отвечает. – Мне на границе Франции с Италией как-то спокойней». Подумать только! Опять гонит мать-старуху по магазинам мотаться… Разве ему растолкуешь! – Она безнадежно машет рукой. – Как об стенку горох.

Чайник закипел.

– Ужас, – соглашается Коган и приступает к разливанию кипятка.

Чай, понятное дело, из пакетиков. Калабаров был последним в библиотеке (а может, и в природе) человеком, который пользовался заварочным чайником. Чашки разнокалиберные. Женщины называют их то стаканами, то бокалами; на мой взгляд, ни то, ни другое не может быть правильным, ибо стакан – он и есть стакан: граненый или чайный, а бокал – это нечто возвышенно-винное. Должно быть, следует называть эту громоздкую посуду кружками.

Калинина принесла кулек с домашним печевом, Коган высыпала магазинные баранки, Наталья Павловна тоже выложила какие-то пакетики. Мармелад в кульке с прошлого раза. Или даже с позапрошлого. Потому что все, независимо от возраста, следят за фигурой и сладкого не едят. Но как ни стараются, женщина-таджичка Мехри все равно права относительно «толстых» теток. А сама она комплекцией примерно как рукоять своего производственного инструмента, то есть швабры.

– А можно мне на дорожку сушечку? – льстиво спрашивает Плотникова.

– Да ради бога, – пожимает плечами Наталья Павловна. И так же сухо, как сами сушки, предлагает: – Мармелад берите...

Плотникова набивает рот, хрустит и произносит невнятно, но с достоинством:

– Вы уж извините, что я сегодня ничего не принесла. У меня даже хлеба дома ни крошечки.

Сегодня! – усмехаюсь я про себя. Ладно у меня ничего нет – ни печений, ни плюшек; это и понятно – в магазин одного не пускают. Но и у Плотниковой вечно шаром покати. Вот все толкуют о нашем брате, о птицах: дескать, не прядут, не жнут. Честное слово, обидно: лучше бы на библиотекаря Плотникову посмотрели.

Калинина, Коган и Наталья Павловна привычно переглядываются. Калинина сухо спрашивает:

– Валентина Федоровна, как же так! Позавчера же была зарплата.

– А я ее всю на карточку положила, – доверчиво поясняет Плотникова. – Мне самой-то ведь и не нужно ничего. Владику надо помогать. Я возьму печеньица?..

– Владику, – скорбно поджимая губы, кивает Анна Павловна. – Разумеется.

– Неразумный он у меня, – невнятно толкует Плотникова, хищно косясь на мармелад. – В долгу как в шелку. Все на последнее. Разве ему объяснишь? Ну все, вот плюшечку только скушаю – и побежала…

В начале третьего снова крякнула входная дверь, снова все вскинулись и снова попусту: Петя Серебров.

– Юрий Петрович у себя?

На самом нелюбимом библиотекарями месте – за конторкой у входной двери, которая прежде никак не называлась, а в последнее время Махрушкина велит звать ее «рысепшын» – сидела Катя Зонтикова.

– Нет его, – сказала Катя, нехотя поднимая взгляд от иронического детектива Дарьи Донцовой «Гений страшной красоты».

– А когда?

– Никогда! – каркнула Катя и снова уперлась в книжку: должно быть, на героиню только что напал человекоядный монстр, и ей не хотелось отрываться.

– То есть как это – никогда? – удивился Петя.

Катя все-таки оторвалась и досадливо объяснила.

Петя раскрыл рот.

Худой, чернявый, длинноволосый, с тонкими очками на тонком носу. Птенячий пух на подбородке. В штанах с мотней до колен. (Честно сказать, я этой моды не понимаю). В кроссовках. Приглядишься – так и есть, на босу ногу. Теперь еще и голова поникла.

Опять заныла пружина входной двери, а Серебров опомнился, закрыл рот и тупо спросил:

– То есть семинара не будет?

И тут же в ответ ему раздался незнакомый голос.

– То есть как это не будет семинара? – громко, властно и даже грозно спросил вошедший.

Вроде: а ну-ка отчитайтесь, почему такое безобразие!

Мужчина лет сорока пяти, невысокий, но в отлично сидящем сером костюме и чудных светло-коричневых туфлях-мокасинах, наверняка приобретенных где-нибудь за границей.

В левой руке портфель... или, точнее, сумка... или, если еще точнее, что-то среднее между сумкой и портфелем – кожаное, мягкое, явно чрезвычайно удобное и на ремне. Правую между тем вскинул, чтобы провести по волосам, приглаживая «бобрик» над глубокими залысинами – впоследствии оказалось, что это был привычный для него жест, он то и дело свой бобрик приглаживал, хотя, казалось бы, зачем? – коротко стриженные седоватые волосы, хоть и немного их было, придавали владельцу здоровый спортивный вид.