Избранная проза

Уведомляя Ваше Превосходительство о такой Высочайшей воле, к надлежащему исполнению и представляя Вам сообщить оную Графу Толстому при личном с ним свидании, прошу Вас вместе с тем передать Графу, что если бы он во время пребывания Полковника Дурново в «Ясной Поляне» находился там лично, то он, вероятно, убедился бы, что Штаб-Офицеры Корпуса Жандармов при всей затруднительности возлагаемых на них поручений стараются исполнить оные с тою осторожностью, которая должна составлять непременное условие их звания.

Примите, Милостивый Государь…

ЭПИЛОГ

Над Москвой пылало августовское закатное солнце.

Во дворе Сущевской полицейской части вокруг крытой повозки толпились солдаты.

Конвойный офицер еще раз оглядел опасного государственного преступника, которого ему предстояло везти в далекую Сибирь. Это был невысокий человек в арестантской шинели, длинной, до пят, с цепями на руках и ногах. Острый, хищный носик его был слегка вздернут, маленькие глаза посверкивали из-под бровей, тонкие губы насмешливо сжаты, пышные бакенбарды казались красными от закатного солнца и празднично сверкали. Он медленно осмотрел свой конвой и удовлетворенно кивнул, будто обрадовался, что вот, мол, честь какая, сколько народу собралось…

«Эх, — тоскливо подумал конвойный офицер, — какие муки мне предстоят, какая дорога дальняя, а все из-за кого! Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!..»

Конвойный офицер был высок ростом, тощ, большенос и черен. Он приблизился к арестанту и тронул его за плечо, но тут же отпрянул, испуганный душераздирающим воплем.

Арестант. Амадеюшка! Да как же это ты? Вот сетребьен… Ну, брат, а я-то думал — тебя волки съели… (Радостно плачет.) А это ты…

Офицер. Ладно, не дури, стой смирно…

Арестант. Амадеюшка, господин Гирос… Ай не признали? Ваше благородие, ты меня не признал, а ведь это я, пуркуа…

Офицер. Какой Гирос? Какие волки?.. Чего прикидываешься?

Арестант. Да нечто я не вижу? Грек, итальянец… Дал бы я тебе денег, да все у Левушки остались… Помнишь Левушку, ваше благородие?

Офицер. Не придуривайся, тебе говорят… Пора вроде…

Арестант(сникнув). Теперь куды ж?

Офицер. Теперь в Сибирь, на каторгу.

Арестант. Значит, мне одному платить?

Офицер. А кому же еще?

Арестант. Амадеюшка, али я тебе добра не хотел?

Офицер. Эй, трогай! Пошли… Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!..

И тут же арестантская шинель медленно сползла с плеч преступника, и все увидели, что на нем клетчатые панталоны цвета беж и сюртук из коричневого альпага, обшитый по бортам коричневою же шелковой тесьмой.

Каторжник слегка пошевелил руками, переступил едва заметно и, цепи, словно устав под собственной тяжестью, легко соскользнули на землю.

— Постой! — тоненьким голоском, полным отчаяния, закричал офицер. — Погоди! — И закрыл лицо руками…

— Вот теперь хорошо, — сказал преступник. — Мерси… — И сложа на груди руки, вытянулся весь, застыл на мгновение и вдруг начал медленно подниматься в воздух, все выше, выше и полетел легко и свободно, не меняя торжественной позы, с едва заметной благостной улыбкой на устах, озаренный пламенем заката, все выше, выше, пока не превратился в маленькую красную точку и не исчез совсем в сумеречном небе.

Сентябрь 1969 — июнь 1970

Дубулты

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПОЭТ ПРИХОДИТ В ПРОЗУ

С каждым годом и с каждым новым творением Булата Окуджавы мы все больше привыкаем мыслить об этом писателе как о прозаике. Но не забываем и, мне кажется, никогда не забудем, что в свое время узнали и полюбили его как поэта.

Помню его эстрадные выступления, его песни под гитару, которые поначалу записывались на ленты любительских магнитофонов, а затем выпускались Всесоюзной фирмой грампластинок. Именно эта устная, что ли, поэзия, традиции которой зародились в незапамятные времена, именно она принесла Б. Окуджаве первую широкую популярность. После чего и сборники его стихов нельзя было отыскать на прилавке, и новые публикации поэта в периодике быстро отыскивались читателями среди множества других стихотворных подборок. Стихи того периода его творческой биографии были различны по значимости. Не все замечали и учитывали это различие, закономерное и неизбежное в процессе развития любого поэтического таланта.

Но, главное, замечал и ощущал его сам поэт. «В ту пору я писал песни, — вспомнит он спустя годы. — Некоторые из них получались удачно…» Обратите внимание: «некоторые»! Так никогда не скажет автор, которому все без исключения его создания представляются равно безупречными. Так никогда не подумает и не скажет человек, не наделенный значительным поэтическим талантом. Ибо талант немыслим без чувства меры и вкуса, а стало быть, не лишен и чувства взыскательности к своему нелегкому труду. Если же талант вдруг почему-либо лишится самовзыскательности, он не сможет существовать, он погибнет.