Избранная проза

И вот спустя тридцать лет он съезжает с автострады на почти заброшенную дорогу, вид которой уже давно вызывал в нем подозрение. Он вынужден признаться самому себе, что хочет еще раз встретиться со свидетелями тех кошмаров. Дорога проходит через незнакомые населенные пункты. Там, где она резко уводит на юг, предчувствие подсказало ему, что надо сбросить скорость и продолжить путь по наспех построенной дороге в прежнем направлении. Она ведет в лес. Сплошные ухабы, резкие повороты, низко нависшие над землей сосновые ветки, колеи, в которых поблескивает маслянистая вода, тут не больно разгонишься. Тщетно ищет Латтке следы того ужаса. Он находит поляну; она совсем не кажется ему такой маленькой, как запечатлелось в памяти. А вот дома именно такие, какими он себе их представлял. Жалкие, в основном двухэтажные, с красными черепичными крышами над просмоленными балками каркаса. Поселок по-прежнему был частью и придатком завода. У них и название было одинаковое. В памяти Латтке запечатлелось слово «хижина»[3], не вызывая при этом никаких согревающих душу ассоциаций с домашним очагом или даже просто пристанищем. Впрочем, следует признать, что встречались и такие «хижины», которые не оправдывали такого названия. На фоне огромных дышащих жаром медеплавильных, грохочущих сталелитейных и даже стеклоделательных «хижин» местные источали прямо-таки уют и покой. Когда Латтке уехал от них, он еще долго вспоминал выпуклую круглую печь с отверстиями для формовочной краски. Ему тогда все объяснили. И то, что в горелке и стекловаренном горшке, где варится смесь, температура достигает более тысячи градусов. И то, что в работе мастера-стеклодува резкие перепады температуры при калении и охлаждении, и то, что ежедневно они выдувают горы пока еще бесформенных стеклянных тел, по конфигурации которых можно определить, что из них получится: бутылки, стаканы, вазы, чаши. Может быть, Латтке показали и будущее рабочее место стеклодува. Но он не желал больше ничего знать о том, во что выльется его труд. Неприязнь к этому жаркому месту, где плохо охранялся огонь, отбила у него всякую охоту знакомиться со стеклодувным делом.

Стало быть, завод закрыли. Судя по всему, уже несколько лет тому назад. Со злорадным удовлетворением Латтке отмечает признаки запустения. Лишь однажды он берется за ручку дощатой двери, пытаясь открыть ее, но тут же отказывается от своей затеи. С другой стороны, к кому же еще ему обратиться, как не к холодному и безмолвному пространству между почерневшими от копоти стенами под нависшей черепичной крышей? Ведь то, что сегодня есть в нем, вышло именно отсюда. Взять хотя бы эти подземные громыхания, которые передались безликим камням и заставили звенеть решетки из реек под его босыми ногами. Или ритмично нараставшие глухие удары, от которых рушились стены и человеческие надежды. Или мучительную паузу, предшествовавшую завершающему удару. И, наконец, бегство сквозь облако пара, когда Латтке понял, что не в состоянии более вынести весь этот кошмар…

Латтке оставляет в покое дверь и ищет подъездной путь. На рельсах лежит старая засохшая трава. Неважно, кому пришла в голову мысль построить завод посреди леса. Судьбу его он все равно предвидеть не мог. Поначалу деревья прорастали прямо в топку. Потом технические новшества и усиление конкуренции повлекли за собой повышение температуры плавления. Построили железнодорожную ветку и перешли на уголь. Когда Латтке приступил здесь к своей работе, минувшая война отбросила производство на целую ступень назад. Генератор, первоначально рассчитанный на угольные брикеты, пришлось загружать несортовым углем. Вагоны шли нескончаемым потоком. Трава на путях не успевала засыхать. Еще в начале декабря, как уверяет Латтке, она была желтая под слоем коричневой пыли. Это я хорошо помню.