Избранная проза

Он положил билет в пустой ящик стола и, подмигнув, поставил на него шкалик.

— До скорого.

Ханна направилась к двери.

— Простите за назойливость, — проговорила она.

Ей снова показалось, что перед ней ступеньки. Она подняла ногу выше, чем требовалось, и испугалась, натолкнувшись на дверь. Качнулась и вышла в преображенный мир.

Ни ветра, ни туч. Над крышами небо как из синьки. Испарения теплого воздуха клубились в узком каньоне улицы. На последней перекладине телевизионной антенны черный дрозд зачинал свою еще робкую песнь. Неужели это тот самый день, когда она утром отправилась в поездку? Или прошли недели? Она заторопилась — к цели, которую еще не определила. Может, надеялась приобрести в магазине по-детски наивную веру в жизнь? Но небрежно написанные объявления, официально извещавшие о закрытии ресторана на учет, универмага — на ремонт, все запертые двери быстро привели ее в чувство. Нет, все еще январь, все еще понедельник, все тот же неудачный день, и в сумке у нее ничего, кроме ненужных простынь и журнала. Лучше всего было бы вернуться следующим поездом домой. Ну, что ты колобродишь, спросила она себя, разве плохо тебе дома? Даже топить не требуется. И по телевизору выбирай любую из пяти программ. Могла бы почитать Сандре журнал с картинками. Но девочка такая послушная, посмотрит сначала на маму, а та обязательно найдет повод испортить удовольствие: «Ты уже прибралась? Как ты опять выглядишь? Умойся! Причешись! Бабушка не любит грязнуль!» И ребенок, заваленный лавиной обязанностей, засунет большой палец в рот и останется неподвижно сидеть среди игрушек. Хоть бы заболела, что ли, подумала Ханна, испугалась такой мысли и заторопилась еще больше. Все дальше от вокзала, к площади, ширина которой опять напомнила о бомбежках. Дома на двух соседних улицах за одну ночь превратились в руины! Тщательно отреставрированные здания на другой стороне площади только подчеркивали масштаб разрушений. Ханна ничего не знала о стилях разных эпох, но старое великолепие, подчиненное благотворной гармонии, наполняло ее радостным чувством. Как жаль, что руины не восстановили! Новостройки она удостоила только беглым взглядом. Летом она подолгу любовалась игрой водяных струй и детьми у фонтанов. Зимой же оставалось бороться с искушением присесть на одну из многочисленных скамеек, расставленных на площади. Она вспомнила последнее посещение врача. «Так и продолжайте, — сказал он. — Движение на свежем воздухе, умеренность в еде, больше сна. У вас хорошие сосуды, но бойтесь простуд». Что же все-таки с ее легкими? Она поделилась однажды своими опасениями с Хели. Та лечила напускной грубостью: «Была у доктора, вот и спросила бы». — «Мне только потом пришло в голову», — стала защищаться Ханна. «Брось ты, — посоветовала Хели, — как бы кондрашка не хватила». Только не это, — подумала сейчас Ханна и сделала то, чего делать не собиралась, — вошла в салон дорогих изделий.

Он занимал первый этаж одной из немногих новостроек на площади. Здесь пахло духами и кожей, серебряной фольгой и женским потом, смешанным с дезодорантом. Для большей привлекательности товары освещали отраженным светом и каждый располагали отдельно, выгодно подчеркивая его неповторимость. Отдельно блузки, отдельно юбки, отдельно платья, отдельно брюки. Низкие прилавки из темной матовой древесины. Блестеть должны лишь изделия, разложенные на них!

И Ханна соблазнилась. Она направилась к висевшим платьям, но слишком поздно заметила в искусственно созданной полутьме шнур, преграждавший вход в отделение. «Нельзя ли повнимательней!» — поставили ее на место. Ханна смущенно извинилась. Пока Ханна ждала, держась за шнур, ее осенило: здесь впускают по одному и по одному обслуживают! Исключительные клиенты, исключительное обслуживание. Все внимание продавщицы только одной персоне. Из кабины донесся тихий смех. Немного деланный, доверительный и не переходящий границ; смех, в корне исключавший нетерпенье. Продавщица вышла как на сцену, она повесила платье и стала отыскивать другое. Быстро, но без спешки. Ханну восхитила эта женщина с тщательно завитыми волосами и кожей почти без грима. Как она только выдерживает весь день на высоких каблуках? — у Ханны сразу заболели ноги. Между тем за ней уже выстроилась очередь: две молодые женщины с покорными лицами и пожилая матрона с жидкими, но отчаянно начесанными волосами серебряно-голубого цвета и массивными кольцами на обеих руках. Эта привыкла всюду брать нахрапом; на ее визгливое замечание: «Сколько это может еще продолжаться?» — продавщица, ходившая челноком от кабины к полкам, ответила ядовитым взглядом. «Безобразие, — продолжала серебряно-голубая, — везде очереди, даже здесь». Обе женщины пожали плечами, будто их это не касалось. Ханна рассердилась: неужели гусыня не видит, что продавщица работает? Гусыня видела, но продолжала привередничать: «Случись такое раньше… Заведующий отделом дал бы ей нахлобучку!»