Избранная проза

— Какие еще грабли! — передразнивает меня женщина. Но потом тон ее меняется: — Те самые, которыми я все эти годы могилку прибирала. И всегда, бывало, положу ее за надгробье, ни разу никто не позарился. Но эти, с экскаваторами, все как есть землей забросали.

И глядит на меня злобно, как будто я и есть экскаваторщик. Потом поворачивается и молча уходит прочь. Идет она прямо, никуда не сворачивая, меряя землю длинными, обвеваемыми юбкой ногами. Мрачная, свирепая старуха. Я-то думал, она оплакивает могилу мужа, дочери или еще кого-то там. А ей, оказывается, грабли жалко.

И я медленно бреду за ней в деревню.

Но ведет она себя как-то странно. Дойдя до первых строений, вдруг останавливается. А оглянувшись на меня, пускается бегом. Потом сворачивает за ближайший угол, как будто хочет побыстрее исчезнуть из моего поля зрения. Я ускоряю шаг. И в последний момент замечаю, что костистая старуха шмыгнула за старый амбар. Забыла она, что ли, здесь ведь теперь все двери нараспашку, так что с улицы через сени легко просматриваются дворы и сады. Стою, притаившись, и жду, когда она вынырнет из-за стены. Она опять оглядывается. И опять прибавляет шагу. Ясно, как день, хочет от меня удрать. Ну, это мы еще поглядим!

Я в три прыжка пересекаю проулок и прячусь, скорчившись, за высоким фундаментом из нетесаных камней. И тут же обнаруживаю мою старуху — она крадучись выскальзывает из какой-то калитки. Ну, теперь жарь за ней во весь дух! Дорога идет в гору, с обеих сторон густые кусты. Я держу дистанцию не больше пятидесяти метров. Но и не меньше. Спрячься она за куст, не ровен час, еще и проскочишь.

Но этого не случается. Я держу ухо востро.

Живая изгородь тянется вверх по косогору до самой церкви. Где-то посередине в кустах зияет просвет. Он ясно виден, если стоишь на большом валуне — вот как я.

И я явственно вижу, как старуха подходит к просвету. Вдруг она исчезает, не дойдя до его конца.

Я бросаюсь вверх по извилистой дороге. Ишь чего захотела: просто так взять и удрать!

Тут я уже сегодня был. Это калитка той самой усадьбы, где я сразу по приезде выпустил на свободу кошку. Старуха наверняка здесь. В одной из этих построек. Я застываю на месте. Что-то мне мешает. Чего я не могу вспомнить. Или не хочу.

Когда калитка, словно движимая невидимой рукой, медленно, с тягучим, жутким скрежетом захлопывается за моей спиной, я пускаюсь бегом. Какое мне дело до этой старухи?

Я приехал сюда ради деда.

А его все нет и нет. Но, судя по всему, он в комнату заходил. Книги со стола убраны. И лежат стопками на полу. Там же стоят горшки с цветами. Часы мерно тикают. Не представляю себе, чтобы это обстоятельство ускользнуло от внимания деда. Значит, он наверняка знает, что здесь кто-то был. Может быть, он где-нибудь поблизости.

Я выхожу из дома через заднюю дверь, то есть прямо в сад. Тут все ухожено. Цветы цветут, грядки политы. Над одной из них возвышается аккуратная решетка для вьющихся бобов. Хотя сами растеньица едва вылезли из земли. В этом весь дедушка. Отец говорит: «Он до того педант, что мне даже вспомнить тошно».

Словом «педант» отец обозначает простую предусмотрительность. И мать знает, что говорит, когда отвечает ему: «Он все делает вовремя. И сразу так, чтобы потом не пришлось переделывать. На это у него больше нет времени».

И мне это понятно. Но с бобами он и вправду перестарался. Они не успеют доползти даже до середины решетки.

Сад занимает чуть ли не весь южный склон холма. В нижней его части, там, где он упирается в забор, увитый плющом, есть небольшой лаз. Мне его мать показала. В детстве она часто приезжала сюда на каникулы. И деревенские до сих пор зовут ее по имени. То есть звали.

Я стою на дороге и не верю своим ушам: музыка! Причем не хоровое пение, не плавно переходящие друг в друга небесные звуки. Это жесткий, глухо грохочущий, будоражащий кровь рок. Моя музыка!

Сначала я должен еще уяснить, что она действительно существует. А не гремит исключительно в моей голове. Источник звуков, должно быть, где-то поблизости.

Холм круто спускается к деревенской площади. Снизу его подпирает стена, сложенная из огромных камней. В середине ее красуется дубовая дверь. Кованые детали выкрашены в черный цвет. Лакированная древесина сверкает яркой желтизной.

Я прижимаюсь ухом к толстым доскам двери. Она слегка подрагивает в ритме музыки. Уму непостижимо. Есть тут кто-нибудь? Или попросту забыли выключить аппаратуру? Воображение разыгрывается, и я уже представляю себе, что было бы, если бы молодежь этой деревни, уйдя из нее, оставила здесь на память о себе эту музыку. У меня само собой вырывается Диксино выражение: «С ума сойти!»

Вдруг дверь распахивается. В тени подвального свода стоит девушка.

— Эй, — говорит она. Звучит это весьма разочарованно.

— Эй, — говорю я. Или что-то говорит изнутри меня.

— Ну, заходи, коли есть охота.