Избранная проза

— Забудь! Я и сам не понимаю. Просто я упрямец и фантазер! Так они говорят. Днем я валю лес, а после работы вожусь в саду. Если это можно назвать садом. Просто дали мне участок, как и многим другим. Участки все одинаковые. На пустоши за городом. Все пока еще с пыреем воюют, а я уже к ним пристаю, что нам нужен устав. Потому что без устава каждый будет делать что ему в голову взбредет. Только чтоб был хоть какой-то порядок, понимаешь? Сегодня вечером вопрос решается. Тут-то я и выставлю перед ними этот столбик. «Вуссина». По-сорбски это значит: «Ольховый лог». Я узнавал. Они хотят, чтобы наш садовый кооператив назывался по-современному. «Зеленый прогресс». Или еще как-нибудь в этом роде. А я настаиваю на «Вуссине». Потому что они хотят поскорее обо всем забыть. О деревне, о прошлом, о названии. А я буду им напоминать. Все время. Чтобы они дорожили каждым брикетом. И пускай обзывают меня как хотят. Такой уж я уродился!

Он смеется, но лицо у него отнюдь не веселое. Он втягивает голову в окошко, но потом опять высовывается:

— Да, вот еще что, — добавляет он, — попробую бросить курить.

Сигарета летит вслед за его словами. Машина дает задний ход, разворачивается и уезжает, переваливаясь в глубоких колеях. Табличка с названием деревни мотается от одного борта к другому.

На обратном пути я натыкаюсь на странный пустырь. Такое впечатление, будто какой-то великан огромной пятерней поскреб по земле. Между его пальцами проскользнули и уцелели отдельные кусты, целые заросли кустарника, полоски зеленой травы, отделенные друг от друга бороздами с мертвым желтым песком. Я с трудом пробираюсь под нависающими ветками по краю травянистой полосы. И вдруг одновременно слышу чей-то голос и вижу какой-то камень. Голос доносится из-за кустарника. А камень торчит прямо у меня под ногами. Камень гладкий и ровный, его угол, торчащий из земли, даже полированный. Это могильная плита. И голос тоже замогильный.

Старая женщина стоит на коленях в песчаной борозде. Руки ее ощупывают почву, переворачивают кусочки корней, откладывают в сторону камешки, осторожно приминают влажную землю. Производя все эти явно бессмысленные действия, она сама с собой говорит. Точнее, бормочет какие-то заклинания. А может, просто молится. Взгляд ее блуждает где-то вдали.

Только в эту минуту я понимаю, где нахожусь. Это — кладбище. Но от могил здесь осталось одно-единственное надгробие. И еще эта женщина.

В прошлом году у нас в классе появилась новенькая. Звали ее Зильке. Направили ее к нам незадолго до летних каникул. На отдых она поехала с родителями в Румынию. В горах машина перевернулась. Отец отделался несколькими переломами, мать — контузией. А Зильке сидела впереди и, как говорят, не пристегнулась. Она разбилась насмерть.

Фройляйн Броде срочно собрала нас всех. Мы стояли у могилы. Дикси плакала, фройляйн Броде зорко следила, чтобы кто-нибудь не смылся раньше времени. Когда пастор начал произносить речь, кое-кто из девчонок захихикал. Я не знал — злиться на них или постараться успокоить. В конце концов решил: ведь мы с Зильке даже не были знакомы по-настоящему. Этого мнения придерживался, очевидно, и заместитель нашего директора. Он сказал очень кратко о том, что имело отношение к Зильке. И немного длиннее — о том, что касалось нас, живых. После речи он подошел к фройляйн Броде, обвел нас всех взглядом и прошептал ей на ухо: «Выдающееся достижение. Почти весь класс налицо».

Вечером, после похорон, Луц Хеммо впервые принес на площадку с контейнерами японский кассетник. Дикси вмиг забыла, что несколько часов назад заливалась слезами.

— С ума сойти! Откуда он у тебя?

— Отец подарил, — ответил Луц.

— Просто так?

— Просто так.

Это не умещалось у меня в голове. Такие дорогие вещи не дарят без всякого повода. Мне в тот вечер хотелось еще немного поговорить с ребятами о гибели Зильке. Просто чтобы легче заснуть. Но Луц передвинул рычажок на максимальную громкость, чтобы показать, на что эта штука способна. Так что мои сомнения — можно ли так просто относиться к жизни и смерти — остались при мне. И женщина, которую я увидел у могилы, напомнила мне обо всем этом. Я вновь слышу хор, который пел на похоронах Зильке. Одни пожилые дамы из церковной общины. Звуки, которые они издавали, неизменно были то выше, то ниже, чем надо. Они безбожно фальшивили, и все же их пение было проникнуто подлинным чувством. Такое сочетание кого хочешь доконает.

Вдруг старушка оборачивается ко мне. Может, ветка хрустнула у меня под ногой? Или просто почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной? Она неожиданно быстро встает, стряхивает с юбки песок и говорит обиженным тоном:

— Где мои грабли? Все перевернули вверх дном. И грабли землей засыпали. А где мне новые-то взять?

— Какие еще грабли? — спрашиваю я. Я так ошарашен, что ничего более умного в голову не приходит.