Избранное

Чтобы не пропустить мимо ушей то, что говорилось, она приложила руку к уху. Что? Самоубийство человечества? Ну и отлично! — заметил кто-то. На что оно, человечество, способно? Ему крышка. Оно все вышло.

— Ну, какой-нибудь Ной всегда найдется. Девкалион и Пирра.

Потом вернутся люди. Я починю их жилища. И в безмолвии стану ждать их.

— Откуда бы ни пришли люди, всему конец.

Две тысячи лет назад. Политика, искусство, религия, обычаи, философия. Всему конец. Солнце закатывается. Но две вершины еще дрожат в его лучах, я вижу их. Всматриваюсь неустанно, до рези в глазах. Закрываю окно, развожу огонь. Какое тепло от двух сучьев! Сохранить бы до восхода солнца жалкое тепло моего тела.

— Политика, философия, религия. И, скажем, искусство — очевидность жизни. Кругом распад, гниение, предсмертный хрип.

— Но бог жив! — говорит падре Маркес.

А что думаешь ты, Эма? Бог уже имени не имеет.

— Никогда не имел! — говорит она.

О нет, имел, без сомнения, имел. Это сейчас ты его отрицаешь, чтобы не оказаться один на один со своей пустотой. В этой тебе самой неясной игре с ускользающими тенями ты запугана собственной ограниченностью, а ведь тебе хорошо известно, что ничего больше нет, ты, которая отрицаешь какую-либо конкретность, какую-либо определенность, чтобы, не дай бог, о нее не споткнуться, говоришь:

— Все религии переживают кризис. Но кризис не затронул то священное, что религия оправдывает.

— Это — конец культуры, — говорит кто-то. — Все, что было в ее пределах, возможно, совершилось. Больше никаких возможностей у нее нет. Остается только изобрести все заново.

Колокола звонят. Звонят, заполняют звоном пепельный вечер. В комнате в открытом гробу лежит толстый, желтый, с короткими руками дурачок Бело. Догорают две разомлевшие от жары свечи, в углу, точно собака, свернулась клубочком старуха, одетая в черное.

— Скоро умрет, — говорит пораженная Эма.

— Но человек — не исчезнувший вид! — воскликнул я в исступлении.

Все они умны, их головы полны идей. А-а, у меня тоже были идеи. Не очень много, конечно, и простейшие, как лежащие на горе камни. И что от них осталось? И откуда вам известно, что правы вы? Человек больше, чем просто человек, так было всегда. Выбросьте на помойку все, что было создано вами с любовью. Философию, науку, искусство. Как-то однажды я увидел у тебя, я пришел к тебе в гости, Ванда, привезенные тобой или тебе присланные альбомы — новая живопись, новая скульптура. Амадеу, нет, не уверен, что Амадеу, но кто-то, кого я не помню, еще тогда посмеивался — выставка скобяных изделий, сплошное выдрючивание. Среди репродукций были скульптуры одного субъекта, так вот они напоминали куски угольного шлака, только крупнее обычного, и говоривший изощрялся, пародируя модных теоретиков с их выспренней премудростью.

— Представьте себе: нахожу во дворе, прямо во дворе полдюжины камней, в каждый втыкаю по железяке, устанавливаю на подставку и выставляю на всеобщее обозрение. И вот искусствовед принимается теоретизировать, говорить о пространстве, о выразительности, игре форм, и… простой камень превращается в скульптуру, оцененную в двадцать тысяч.

Все смеются, но мне не смешно. Я просто терпеливо слушаю эту болтовню.

Кто-то заговорил о музыке, о пластинках с новыми записями. Они чудовищны, но сколь утонченны названия. Некоторые пластинки я прослушал. Визги, шумы — невообразимая какофония. Потом минута тишины, иногда больше минуты. И опять какофония, и опять тишина. На нескольких пластинках записаны вполне приемлемые для слуха звуки. Однако где же «музыка»? Можно ли назвать музыкой даже приемлемые для слуха звуки? Пустые, ничего не дающие ни уму, ни сердцу звуки напоминают какую-то схему из железных нитей. О, музыка, музыка, которая меня влечет, музыка старинная, внезапно разверзающаяся перед нами, словно пропасть — но пропасть, обращенная ввысь, — и далекая, далекая, как воспоминание, и недокучающая, и мягкая, мягкая, как лоно,

— А-а, вы все еще не нарезвились…

музыка былого, моей неодолимой нищеты, музыка мертвых.

Однако искусству несвойственны заблуждения, а потоку я знаю, что какофония — это музыка моего времени, искусство моего часа, музыка ужаса, железного века, моего века. Самоуничтожающаяся целиком и полностью.

(— Самоуничтожающаяся, да еще целиком и полностью? — спрашивает меня Эма. — Мы просто ее не понимаем. Скоро к нам приедет один человек искусства, его пригласила Ванда, и вы станете свидетелем рождения искусства. Великий голос еще слышен, он обращен к человеку, но человек стал глух и утратил пути к прекрасному.)

— Мне нечего тебе дать. Я ничего не хочу тебе давать.

— Что ты сделал с надеждой?

Может, я покончу с собой. Покончу где-нибудь вдали от деревни, между двумя затерявшимися в горах скалами. Я всего лишь скажу тебе:

— Начинай все сначала!

и тут же покончу с собой. Выберу место в горах. Может, когда-нибудь вы найдете мои кости, они уцелеют. Но по ним вряд ли можно будет меня опознать. Они будут обглоданы и изгрызены волками и собаками до неузнаваемости. Тогда вы спросите:

— Не собачьи ли это кости? А может, осла, старого-старого осла?