Избранное

сижу на террасе и неожиданно слышу, что Ванда разговаривает с англичанами по-английски. Английский я знаю плохо, понимаю только отдельные слова и, понимая отдельные слова, вроде бы заглядываю в случайно приоткрывшуюся дверь. Щель узкая, почти ничего не вижу. Но, если бы я совсем ничего не видел, я решил бы, что они разговаривают обо мне и надо мной насмехаются, потому что так бывает, когда в чьем-либо присутствии начинают говорить на чужом языке. Их разговор — какое-то неясное кваканье. И любопытно, что, квакая, они смеются, краснеют, лица их делаются серьезными, испуганными, все как всегда, когда говорят на доступном тебе языке. А между тем этот язык мне недоступен, а они квакают и квакают. Из английских слов я знаю: water, wonderful, love[34]. И кое-какие еще. Каждое понятое мной слово говорит о разумной беседе, которую ведет Ванда. Ванда вообще разумна, я знаю. Но даже если бы я не понимал ни единого слова, Ванда бы все равно продолжала говорить по-английски. Невероятно, но англичанин обрел свою утраченную силу. Он чувствует себя в своем доме, говорит на родном языке, говорит Ванде и слушает ее ответ. Они как бы в ином мире, и мир их могуществен. Англичанин даже перестал казаться слабым.

— Говорите по-португальски, — вмешивается Эма не столько ради себя, она-то знает английский, сколько ради меня. — Мистер Браун уже очень хорошо говорит по-португальски.

— Говорить немножко, — поправляет Эму англичанин, мгновенно становясь по-детски хрупким.

Но какая была необходимость уточнять это, ведь все и так ясно.

— Все и так ясно, — сказал я Ванде в этот день или на следующий. — Не было нужды разыгрывать комедию. О сыне и твоей беременности. Потянуло на иностранца…

Но Ванда не обиделась. Англичанин ей действительно раньше нравился, она познакомилась с ним в Лиссабоне. Тогда ей казалось любопытным любить иностранца. Да, казалось любопытным. Англичанин.

— Однажды я даже предложила ему переспать, — сказала она. — Но он объяснил мне, что импотент. Проверила. Бедняга, он действительно оказался импотентом.

И вдруг как в озарении я подумал: а кто тебе сказал, что ты не бесплоден? Ведь ты же болел в юности, кто тебе сказал, что виновен ты? Она лжет, Ванда тебе лжет.

И вот где-то вдали, когда уже спускался вечер, звездную тишину равнины и гор огласил колокольный звон, уже знакомый мне колокольный звон, он нарастает, растворяется в сосняке, я всматриваюсь в просвет между соснами.

— Звонят по усопшим, — говорю я.

Всматриваемся мы все, и вот уже видна похоронная процессия: падре Маркес в белом облачении и сзади группка старух в черном.

— В доме Аны Бело я был вчера, — объяснил я,

об этом я еще не сказал?

Ах, сеньор учитель, даже не знаю. На днях мой сын вернулся домой очень злой. Вошел и принялся бормотать себе под нос, бормотал, бормотал.

«Скоро умрет», — подумал я, а Эма произнесла мои мысли вслух.

На колокольчике у фасада часовни Милосердия висит ботинок. Вечер жаркий, с низин ползут тени, поднимаются к небу, и распускается цветок ночи. Вечер удушающий.

XXVI

Однако я продолжал настаивать:

— Ванда! То, что произошло, касается нас обоих. И справедливо, чтобы мое было моим. То, что произошло, — нечто очень большое, такое большое, что слишком велико… Случившееся очень велико для тебя одной.

Преобразившись до неузнаваемости, она улыбнулась. Черные дьявольские (почему «дьявольские»?) глаза вобрали теперь в себя всю черноту ночи. В них стояла тихая, бесконечная грусть и горечь, такая явная, что была радостью.

— Да, но ведь половина его — ты должен знать это, неужели тебе до сих пор не ясно? — принадлежит Луису Баррето, горному инженеру, моему мужу.

— Но сын-то мой!

— Я не назову его твоим именем.

Но если ничего с англичанином не было и все так, как должно, то я снова подумал — а кто тебе сказал, что ты не бесплоден? Но как это возможно? И вдруг для меня снова ожило прошлое. Я вспомнил старого отца, старую мать, Норму. Из прошлого мгновенно перекинулся мостик в будущее. Так это я — отец ребенка.

— Он не будет носить твое имя.

Мы с Эмой, Вандой и англичанином беседовали за полночь, это был какой-то, как мне помнится, ужин, и — невероятно, но факт — англичанин стал значительным, значительным даже тогда, когда, говоря, заикался, значительным стало и его лицо — бело-розовое лицо состарившегося юноши.

— Как долго еще продлится война? — Кто это спросил? Падре Маркес, а может, и я.

— Не долго.

— А что станет с деревней, когда война кончится? — спрашивает падре Маркес. — Прибылям-то здесь споспешествовал дьявол, за них придется расплачиваться кровавыми слезами.

Кто-то сказал, что не за горами новая война, и она принесет новую прибыль, хоть и будет это делом дьявольских рук.

— Больше не быть, — сказал англичанин. — Очень трудно.

Почему? Он не знал толком. Новые виды вооружения, все более грозные, новая война была бы самоубийством человечества.

— Ванда! — сказал я. — Я бы хотел с тобой поговорить еще раз. Наедине, спокойно.