Избранное

…но разве улежишь в постели? Так бывало каждый год. С тех пор как я себя помню, это происходило каждый год. Как правило, мы просыпались, когда обряд жертвоприношения уже начался. Вернее, нет, жертву еще только тащили на алтарь. Закрываю глаза от солнечного буйства, вспоминаю. Пронзительный визг, представляю себе, как животное дергается. Этот голос отчаяния доносится из нашего загона, в утреннем сумраке звучат до отказа натянутые стальные струны. Соскакиваю с постели, я еще вчера знал об этом событии. Поспешно одеваюсь, бужу брата, отчаянный визг достигает апогея. Выйдя из дома, вижу на каменных плитах тротуара, идущего под уклон, доски жертвенного алтаря. Почти бесшумная суета, люди трудятся, не поднимая шума: держи здесь, тащи — это Червяк и Грамотей. Тут же и Тьяго и Мукомол. Еще не рассвело, тайный ритуал вершится перед рассветом, кто-то высоко держит фонарь. В какой-то момент Грамотей обозлился. Он был высокого роста, этот Грамотей, я хорошо его помню. На ходу двигал головой взад-вперед, как курица, — и вот он обозлился. Свинья все вырывалась от него, и он пнул ее в брюхо. Та завизжала еще громче и по-другому, прямо-таки зашлась визгом. Отец заорал: зачем бить животное. Он был рядом и почесал свинье хребтину, чтобы она успокоилась. И тут увидел нас.

— Марш домой!..

…и мы бросились бежать, но тотчас вернулись. Опять тихо, свинья похрюкивает, люди тяжело дышат. Матадор, повернувшись к свету, пробовал пальцем лезвие длинного ножа. Он стоял в стороне, безучастный ко всему. Мне он видится высоким, огромным. Отдельно от всех. Жрец древнейших времен, серьезный, священнодействующий. Я смотрел на него со страхом, а он не видел никого. Свинья была здоровенная, четверо с трудом управлялись. Жрец застыл в религиозном экстазе, глядя в темное небо. Стоял неподвижно, не смотрел ни на кого. Воплощение тайного могущества, он был величествен. Отец ходил вокруг свиньи, распоряжался. Наконец дотащили свинью до алтаря, завалили на доску, небо на горизонте начало светлеть.

— Привяжите ее к доске…

…но матадор, все такой же важный и серьезный, сказал — не надо. Такое насилие — издевательство над жертвой, оно принижает и наше собственное достоинство, привязывать свинью — бесчестно. Свинья, пригвожденная к доске дюжими руками четырех мужчин, отчаянно брыкалась. И визжала. Визг пронизывал предрассветное небо. Я стоял ни жив ни мертв, широко раскрыв глаза от страха. И вот матадор шагнул к свинье. Воздел свой нож, как шпагу, перекрестился им. Склонившись, почесал ей шею. Какая-то женщина присела на корточки, подставляя большую глиняную миску, чтобы собрать кровь. Матадор наткнулся на нее, презрительно пнул. Женщина посторонилась, все смолкли, кто-то поднял повыше фонарь. Я встаю на цыпочки, мне хочется все увидеть. Острие ножа ищет уязвимое место, погружается медленно, визг звенит в ушах. И вот — струя черной крови. Бьет ключом, и с ней из животного уходит жизнь. Липкий от крови нож выходит наружу. Но матадор погружает его в тушу еще несколько раз, убивая остатки жизни. Густая кровь бьет фонтаном. Как сейчас вижу. Потом визг утихает, переходит в хрип. Матадор по-прежнему сосредоточен, серьезен, безмолвен. С каждым вздохом животного фонтаны крови слабеют. Слышен лишь хрип. Наконец свинья вздрагивает всем телом и неподвижно распластывается на доске, не издает больше ни звука, кровь уже не течет. Матадор, сказочный великан, подняв нож, тщательно вытирает его — руки все в крови, — вкладывает в ножны из выделанной бычьей кожи. Затем свинью стащили с доски, кто-то пошел за соломой, чтобы окурить тушу, опалить щетину на хребте. Резкий запах горелого мяса, вокруг туши пляшут огни. Потом убитую свинью омывают, выплеснув несколько ведер воды, растирают большими камнями, омытая и окуренная туша лежит неподвижно на каменных плитах тротуара, рядом — безмолвный матадор. Огромный, сказочный великан. А заря охватила уже весь горизонт. Затем свинью с трудом поднимают — мертвая она весит гораздо больше, — несут в дом и подвешивают за задние ноги. Матадор, по-прежнему серьезный, вынимает нож из ножен. Твердой рукой делает разрез сверху вниз, вываливаются кишки, все внутренности, он отсекает их точными ударами, очищая мясо, всю тушу, и та уже принимает вид окорока, свинины, а женщины меж тем собирают внутренности и несут их мыть к ручью.

Все это правда, и правда эта у меня в крови, она и в пролитой крови животного, и в таинстве ритуала, передаваемого из поколения в поколение, и в жертве богам домашнего очага, и в неразрывном единстве жизни и смерти, в страдании и в любви, в жестокости и нежности, в освящении насилия, в покое и красоте занимающегося рассвета.

XII