Избранное

…а народу собралось уже порядочно. Еще бы: сердитые голоса, один другого громче, перекошенные лица, пылающие долго таившейся ненавистью, дикой яростью от сказанного кем-то сто лет назад слова; угрозы, подобные тем, на которые не скупились наши предки в спорах из-за оросительных канав, из-за того, что кто-то сказал, будто ты сказал; руки мелькали в воздухе, церковь должна стоять в самой середине, такая твоя мать и бабка тоже, — и вдруг я вижу, как они на мгновение окаменели, застыли неподвижно, чтобы отпечататься в моей памяти на веки вечные: свирепый оскал, свороченная ударом кулака скула, струйки крови из носа и уголков рта, остекленелые глаза и зубы, зубы, Христос, и церковь, и вера, и Святое писание — все перемешалось в драке, ничего не разберешь, стычка не прекращалась. И вдруг ужасающий рев потряс небеса:

— Я тебе кости переломаю!

…падре Мойта все рос и раздавался, все замерли, а он одной рукой сграбастал за шею падре Силвино и поднял высоко в воздух, тот казался нам, глядевшим снизу, маленьким-маленьким, дрыгал ножками, как взятый за уши кролик. Потом падре Мойта отпустил его, и он полетел вниз, по-прежнему дрыгая ногами, полы куртки трепыхались, точно короткие крылья, наконец шмякнулся оземь, словно тряпичная кукла. Но тотчас вскочил на ноги, отряхнул пыль с колен, с капюшона и поднял к мясистой физиономии падре Мойты свой иссохший упрямый палец:

— Только не в середине.

И тут со стороны кладбища… Мы все обернулись. Сгустки тумана, расплывчатые фигуры медленно плывут над землей, как будто гонимые ветром, тянутся по полям, по обе стороны дороги. Вот они сомкнули ряды; плотные пепельно-серые шеренги возникали у горизонта, вырастали, надвигаясь на нас. Они пели. Avé… é… é… Поют громко и внятно, точно бравые воины в строю, эхо, умножаясь, перекатывается в воздухе. Огромные фигуры, как дым, просачиваются сквозь рощу, движутся к нам. Они пепельно-серые — это цвет сновидений, — вот обозначились их руки, словно кто-то взял изображение в фокус. Ногами они не переступают, плавно скользят, застилая весь горизонт, как дым от лесного пожара. Они огромные. Поют. Подошли к деревне, обтекают все, что встречается на их пути, затем снова смыкают ряды — ползущий над землей туман. Теперь они видны отчетливо, я их узнаю, это мертвецы всех времен, впереди мой отец и мать, рты их широко открыты, они поют. Смотрят прямо перед собой, нас не замечают. Узнаю и других. Шарепе, Мазилка, Певун. Червяк, Палайя, Горлица. Тут же старый Лемех. И люди, жившие до того, как я начал что-то понимать, — легион мертвецов из глуби времен, я вижу их. Высокие, огромные фигуры поют: Avé… é… é… Они уже близко, инстинктивно делаю шаг в сторону, но ступить некуда, вокруг меня — сонмы теней, они запрудили площадь. В ушах гремит могучий хор их голосов, падре Мойта встал в первый ряд, сразу расплылся, теперь он такая же туманная фигура, поет, широко разевая пасть. Они нависли над нами, гляжу, задрав голову, — какие они огромные, и всё поют, поют. Взгляд их устремлен куда-то за пределы нашего времени, они продолжают путь, не сворачивая. И вдруг бесшумно — лишь могучий хор звучит в вышине — эта полоса сгустившегося тумана проходит сквозь меня, я ничего не вижу, в глазах темно. Но вот полоса миновала меня, и я снова различаю пепельно-серые фигуры, теперь уже со спины, они уплывают к далекому горизонту, по-прежнему поют. Еще долго я их слышу…

XIX

Но сейчас не слышу ничего. Вода заложила уши, я нырнул. Нырнул глубоко, тело мое невесомо, осторожно открываю глаза — приглушенный толщей воды опаловый свет. Тускло мерцая, он пронизывает меня всего, я как будто растворился в воде, вижу мерцание в нереальном, призрачном пространстве безмолвно волнующихся глубин. Как будто я вдруг очутился в каком-то ином мире, где жизнь еще не обрела никаких форм и сам я частица первозданной плазмы. Щиплет глаза, закрываю их, продолжаю плыть под водой, от давления на глубине — глухой шум в ушах. Всплываю на поверхность, часто дышу; струйки воды, стекая по лицу, заливают глаза, попадают в рот. Снова ложусь на спину, гляжу в небо. Бесконечная чистая лазурь, в ней растворена и моя бесконечность. Я проецирую себя в небесную глубь, расширяюсь в безмятежно ликующем пространстве, чувствую себя богом.

Но вдруг до меня доносятся крики, кто-то зовет меня, это часто бывает, я отчетливо слышу голоса при сиянии солнца и особенно по ночам, в тишине, вещие голоса, доносящиеся неизвестно откуда, чуть слышный шепот за спиной, словно шелест ветерка, — меня часто зовут. На этот раз во весь голос:

— Луис! А Луи-и-ис!

…оборачиваюсь, это моя мать…

— Луис!