Избранное

Это был недобрый год, даже слишком недобрый. В городе участились взрывы и пожары. Они случались и в других местах, но не так часто. Люди выглядели оробевшими и встревоженными, и причин для страха у них было достаточно: по городу разгуливал какой-то богом проклятый злодей Чего ему надо, к чему он стремится, понять было невозможно. То он начинял аммоналом газетный киоск, то взрывал какой-нибудь стенд в парке, а однажды взлетел на воздух плетеный навес автобусной остановки. Людям, однако, зла не чинил. Взрывы происходили тогда (будь это библиотека или будка с газировкой), когда поблизости не было ни души. Когда ему надоедали взрывы, он принимался устраивать пожары. На протяжении трех весенних месяцев в городе восемь раз вспыхивали пожары. Усмотреть в них какой-либо смысл или последовательность не удавалось. Горела то нотариальная контора, то шахматный клуб. Было очевидно, что бандой злоумышленников движет не столько стремление причинить городу материальный ущерб, сколько ненависть и желание кого-то запугать. Неизвестно, удалось ли им запугать намеченную жертву, но бесспорно то, что мы, обычные горожане, погрузились в довольно неприятные раздумья. Такой панике мы не поддавались даже во время войны. И без того некрепкий, тревожный сон постоянно прерывается пожарными колоколами и воем милицейских сирен. Ты бессилен. Безоружный и ни в чем не виновный, ты живешь в постоянном страхе, что у тебя перед носом взорвут самодельную бомбу или сожгут тебя в собственном доме, словно мышь в амбаре. Наконец сгорел Дворец культуры, чем и закончился для меня тот несчастный год. Когда на рассвете мне позвонили и сказали, что горит Дворец культуры, у меня сначала сжалось сердце и перехватило дыхание, потом я внезапно почувствовал облегчение и, на бегу засовывая руки в рукава плаща, думал знаешь о чем? Свершилось. Свершилось то, чего я больше всего боялся, и теперь никакая бомба и никакой пожар не заставят меня и бровью повести. Зачем понадобилось этому мерзавцу сжигать дворец культуры — гордость нашего города, прекрасное, новенькое здание, или чего он хотел от нас, не понимаю до сих пор, хотя скоро уже тридцать лет, как случилась вся эта история.

Дворец культуры сгорел одиннадцатого июня, а нас арестовали шестнадцатого. Нас — это меня, директора Папуну Кипароидзе, ночного сторожа Баграта Кукулава и завхоза Дурмишхана Кипиани. Меня забрали на рассвете, а об их аресте я узнал на третий день.

Все мы отсидели по пять лет в тюрьме и давно уже вышли на свободу. Здоровье у нас, слава богу, крепкое, не по годам, и все мы работаем в разных местах. Я руковожу драмкружками в школах и чувствую себя отлично. На судьбу не жалуюсь. Весь город и тогда знал, что Дворец культуры не мы сожгли, и теперь знает. Время от времени мы встречаем друг друга и помираем со смеху. Сейчас, на расстоянии, все это действительно выглядит смешным. Куда уж смешнее: стоим мы, трое серьезных, семейных мужчин, и рассказываем суду, как мы спалили Дворец культуры. Как мы втроем задумали эту акцию, как проводили тайные совещания, как назначили поджог на одиннадцатое июня, как принесли во Дворец, через пожарный выход, бидоны с керосином и за полночь, когда закончились репетиции и работа кружков, и осуществили свой черный замысел. Помню, как мы втроем накинулись на адвоката, убедительно доказывавшего, что ни один из нас ни сном ни духом не причастен к пожару, как гневно клеймили мы беднягу провокатором и бездарью.

Каким образом следователю Гиги Маршания удалось уговорить нас взять вину на себя, я прекрасно помню и расскажу во всех подробностях. Меня в нашей истории интересует вот что: человек-то, оказывается, все еще не достиг совершенства. В числе прочих слабостей он обладает одной, именуемой слабоволием. Я ведь успел прожить немало, и жизнь потрепала меня изрядно. Но даже теперь я бы не рискнул с уверенностью утверждать, что в той или иной ситуации я поступлю так или иначе. Должно быть, лишь одному человеку из тысячи удается до конца не отступиться от своего. А у нас, простых смертных, такой силы не водится. Если бы мне раньше о ком-нибудь рассказали, что он сознался в том, чего не совершал, не выдержал давления и собственной рукой подписался в том, что состоял членом банды и собирался низвергнуть солнце с неба, как бы я возмущался! Еще бы! Чтобы нормальный человек собственноручно подписал такое идиотское «признание»! Сейчас я смотрю на это иначе Воистину, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Первые три дня я, само собой, доказывал свою невиновность настойчивость Гиги Маршания и его методы вырвать признание казались мне чуть ли не смешными. О чем он только меня ни спрашивал, с какого боку ни подъезжал, — мне и в голову не приходило «сознаться». А через три дня он уже запел по-другому. В полночь меня повели наверх. За столом, вместе со следователем, сидели Баграт Кукулава и Дурмишхан Кипиани.

Гиги встал, прошелся по кабинету и обратился к нам: