Избранное

Солнце в тот день было погребено на дне серого, глубокого озера туч. Ближе к полудню из глубин пробился молочный проблеск, но быстро погас. Прошел день. По шоссе все шли машины. Можно было заметить маленькие крестьянские подводы и телеги с решетками по бокам, загруженные чемоданами и тюками, рядом с ними бежали вприпрыжку возчики. Виктор снова встал у окна. Внезапно он услышал шум, а потом увидел на дороге разогнавшуюся пролетку с извозчиком. Это была старая колымага с фонарями на козлах. Ее с трудом тянул сивый конь; заслуженная кляча под влиянием кнута и грозных выкриков хозяина изображала жалкий галоп. В пролетке сидели, обняв друг друга за плечи, четверо мужчин в мундирах и накинутых тулупах. Дело выглядело так, как будто они обнялись в приливе пьяной любви, но это они просто держались друг за друга, чтобы не вылететь из разваливающегося кузова.

В тот момент, когда этот обезумевший и чем-то потешный экипаж мелькнул в окне, Виктор заметил на черных околышах фуражек серебряные «мертвые головы»; в одном из «путешественников» он узнал Блондина. Его лицо, ни красивое, ни уродливое, было хорошо знакомо жителям города Ч. и людям, которые попадали «на Килинского». Перед окном проехали, можно сказать «продефилировали», хозяева жизни и смерти стотысячного города. Они ехали зимним днем, в пролетке, на больших кожаных чемоданах и кофрах, и в их лицах не было ничего страшного. Старый извозчичий конь, странно подпрыгивая, уносил их по шоссе второй категории в сторону темных холмов на горизонте, за которыми лежала граница Рейха, предначертанная фюрером на тысячелетия вперед.

Проехали еще две телеги, потом дорога снова опустела. Люди, которые шли со стороны города, говорили, что «три танка въехало на Аллеи неизвестно откуда. Немецкие солдаты били по ним из фаустпатронов и подбили все три». Сосед-садовник разгоряченно рассказывал, что сидел в подворотне и видел, как из одного танка выскочил человек, весь в пламени, и сразу упал, немцы стреляли в него. Потом он видел, как люди разбивают немецкие магазины и все выносят из них, мешки сахара, муки, бочки маргарина… Один, такой хлипкий, наверное писарь, подставился под пудовый мешок сахара, и, наверное, у него кость треснула в ноге, он лежал с мешком и плакал, а кому до него сейчас дело… В городе полно немецких солдат, но они ничего не скажут…

Ранние сумерки окутывали поля. Виктор стоял во дворе и смотрел по сторонам. Потом он пошел к небольшому деревянному сараю. Там пахло сухим сеном, горохом, дровами.

Он набрал немного поленьев, смоляных щепок и вышел из сарая… Именно тогда из-за угла дома вышел немец — военный. Это выглядело так, как будто он играл здесь в прятки, прятался за углом дома, а сейчас вдруг решил, что дальше играть не стоит. Когда он подошел к Виктору, тот увидел под расстегнутым тулупом мундир офицера. Это был пожилой человек в очках, на животе у него висела открытая кобура, из которой выглядывала ручка парабеллума, в левой руке он держал планшетку. На пустом дворе, по которому проплывала сквозь полосы снега волна кровавого отблеска, он стоял совсем один, поправлял очки на носу, как будто не мог чего-то разглядеть. Потом он подошел еще ближе и спросил резким, ломающимся голосом:

— Кофе… есть? — и, не оглядываясь на Виктора, вошел в дом.

Виктор пошел за ним и встал в дверях кухни.

— Кофе… — только одно это слово сказал немец матери, взял стул, поставил его ближе к огню и сидел на нем какое-то время без движения. Потом он протер очки грязным платком, снял с одной ноги саперский башмак и ступню приложил к теплому кафелю печки. Потом протянул матери руку:

— Кофе…

Мать подала ему кружку горячего черного кофе.

Офицер попробовал и скривился:

— Сахар…

— Сахару нет… — Мать смотрела на немца, который больше уже ничего не сказал. Кофе был горячий, он дул и хлюпал, грея руки о кружку.

Внезапно разнесся грохот, воздух над домом дернулся, как будто ветром сорвало крышу, рамы в окнах зазвенели. Кофе полился у офицера по подбородку, по мундиру, он оставил кружку и, уже на бегу натягивая башмак, выскочил с пистолетом в руке из кухни. Виктор вышел за ним во двор. Немец стоял под стеной, распластавшись, притиснувшись к ней, и вглядывался в темноту полей. Потом он повернул лицо к стоящему у дверей Виктору.

— Велунь? Я? — Он показал рукой в темноту.

— Я… Велунь, — Виктор утвердительно кивнул. Ему хотелось отобрать у немца оружие, но здравый рассудок превозмог это желание; можно было подозревать, что на дороге или за домом есть еще много солдат, которые ждут в укрытии одного только знака офицера. Однако никто больше не вышел из темноты. Офицер пересек наискось сад и вышел в поле. Он быстро маршировал, ветер отбрасывал назад полы его светлого тулупа. Несколько раз он споткнулся и ускорил шаги.