Избранное

— Железно. Вот малышик подрастет, чтоб Аньку одну можно было оставить. Или тещу вызову, чтоб сидела с малышом. И давай-ка вместе махнем? А? Ну разве мы мужским делом занимаемся? Или ты уже завязал с морями?

— Не знаю, Рома. Институт надо кончить.

— Да брось ты… Может, в бухгалтеры пойдешь?

И меня опять одолели мысли о ненужности предприятия. Да и сами книжки оказались не такие уж интересные. Скука одна. То ли дело в морях, когда всплывет раздутый кутец трески! Или у борта под люстрой бесится сайра. А селедочка! Как она переливается, как играет бледными цветами в неводе. Пахучая, серебристая.

— Чудак рыбак, — не унимался Роман. — Эх!

IV

У Романа народился сын.

Ну и торжество же мы устроили! Израсходовали месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста» — подозреваю, что в своей бродячей жизни Роман кусок хлеба зарабатывал и на этом поприще, во всяком случае, он мог дать много очков форы Остапу Бендеру, знавшему четыреста рецептов этого дела, — столы разукрасили со старанием десятиклассниц, когда они собираются на выпускной вечер. Одним словом, на столах горело все: селедочка в колечках лука, хариусы и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые — только что без перьев — и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княженика и брусника, цветы самые расчудесные.

Васька понюхал из бутылки и блаженно сощурил глаз.

— «Пять звездочек».

— Самое то, — добавил Лев.

— О, ты куришь в этой промышленности, — засмеялся Василий. — Не зря в тресте ресторанов и столовых работал.

— Давно дело было…

Все были в белых сорочках и при галстуках.

Первые тосты были за «Сергея Романовича», потом «за Аннушку» — все мы знали ее, потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.

На магнитофоне вертелись самые современные мелодии — парни с метеостанции от необремененности работой коллекционировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и Лев. Правда, Володька мог только «сербиянку», а Лев бренчал аккордами — такая музыка пролетает мимо сердца.

Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.

— Вот когда я на Диксоне работал, — вспоминал он, — у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали! Бывало, начнем пельмени готовить всем табором… по триста пятьдесят штук готовили. До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».

— А ведь верно, братцы, — задумчиво добавил Василий. — После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях — совсем не тот компот…

— Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, — сказал Роман и потянулся к гитаре.

Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.

Вчера ходили в хронику,
Подводники в строю.
И вот среди подводников
Тебя я узнаю.
Стоишь на верхней палубе,
Смеешься надо мной.
А я стою печальная
И плачу и пою…
Парнишка в доску свой…
Мальчишка беспризорный.

А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки. Хорошо мы пели. И хорошие мы были. И, вспомнив материковских знакомых, мне их стало жаль — им не испытать такое.

V

Это было комическое до ужаса и ужасное до комичности происшествие.

Прибегает Володька с Бараньей без рюкзака и гольцов и в изнеможении валится на диван.

— Миша в петле сидит… Как гора.

— К парням на станцию заскакивал? — Роман встрепенулся, цыганские глаза его загорелись.

— Напрямик… через сопку.

Мы с Романом — Толик на вахте остался — и Володька, хоть и еле живой был, схватили одностволку и — туда. По дороге заскочили на метеостанцию. Парни, оставив в одиночестве попискивающие приборы, кинулись за нами. Летели мы как стадо на водопой.

Подбираемся к деревьям, миша сидел на одной ягодице и облизывал запястье, где стальным узлом захлестнулся трос. И жалобно скулил — мы даже потерялись: хозяин тайги и гор, ужас и страх для всего живого, попискивал, как замерзающий щенок.

Подходим ближе, медведь повернул морду в нашу сторону — мое сердце оборвалось и полетело куда-то далеко-далеко вниз: ну такая тоска, такая грусть, такая человечность были в его маленьких сощуренных глазках.

— Миша, миша, как же это ты… — не выдержал Володька.

— Тихо! — оборвал его Роман. — Попался бы ты ему в другом месте. — И, щелкнув курком, стал заходить медведю в затылок.

— Стоп, Рома! — остановил его Василий. — С одного выстрела его не убьешь. А как он трос порвет?

— Что ты предлагаешь?