Избранное

На выходные дни Ванька тоже пошел на охоту, ружье у дяди Саши одолжил. Но ему не везло в первый день: то запаздывал с выстрелом, то курки оказывались не взведены. На другой же вообще не пришлось поохотиться. Когда возвратились к шалашам, увидели полнейший разгром: все разворочено, от дичи только перья, от сахара и хлеба даже крошки нет, консервные банки вдавлены в песок исполинскими медвежьими лапами.

Оставаться никто не согласился, хотели уж жребий метать, да Ванька:

— Давайте я?

— Ну вот, а мы тебе долю выделили.

— Ничего не надо.

Когда уха из утятины — чирки, они, оказывается, самые вкусные — готова, чайник шипит, дровишек вдоволь, он ложился на спину, закрывал глаза и сквозь птичий гам улавливал всхлипы журавлей. «В Куприянове сейчас картохи копают… холодновато по вечерам, дым от костров отиной пахнет…» Недавно мать прислала письмо:

«…соколик наш, Ваня, мы ждали тебя к осени, а ты еще остался. Не гонись, всех денег не заработаешь… председатель не обманул, солому выписал самонаилучшую и леса по недорогой цене отпустил… Аришка летом на ферме работала, ударница… Ждем не дождемся тебя, сыночек…»

А в небе: «Иглы… иглы… иглы». «Может, над Куприяновом полетят…»

* * *

Как-то утром, когда бригада собиралась сдавать склад — осталось только из отделочных кое-что: где плинтус подтянуть, где пол зашпаклевать, подкрасить что, мусор вынести, — мороз сковал все. И в Дранке и над Дранкой. Тянул ледяной ветерок, кружились белые мухи, земля вся в трещинах — это она ночью так бухала, — бока ковчега обросли слоистым козырьком, сам он отяжелел и покрылся серебристо-седыми иголками.

Бревна под топором звенели, сам воздух тоже звенел, под брезентовые рукавицы пришлось пододеть меховые. Геннадий в это утро был особенно возбужден: в короткой шубе — это Ванька ему подрубил ее, по моде сделал, — унтах, корякском малахае. Улыбался, прохаживаясь возле правления.

— Загрустил ты что-то, Ваня, — дружески толкнул его Геннадий в плечо, — червоточинка небось?

— Да так…

— Вот махнем в общагу и — нам не страшен серый волк.

Тихо все… только радостный собачий лай. А криков никаких, не то что журавлиных.

Глава VI

— Нет, не могу я.

— Чего так?

— О стену головой хочется.

— Ну, ты даешь… — Мишка не знал, что сказать. Отвернулся, опять уткнулся в свои книжки.

Ну и зима на Камчатке! Дунет — свету не видно. Выйдешь в полдень и не веришь, что это полдень: заместо солнышка блуждает где-то в метели расплывчатое пятно, а к трем часам и его уже нет. И свистит, и воет, и вырывает двери из рук.

За лето ребята, конечно, не успели поставить дом — это по теории просто выходит, а начнешь хлопотать… Только Мишкин довели до крыши да прикрыли на живую нитку, чтобы хоть материал хранить. Окна зашили. И поселились на зиму в колхозном общежитии. Общежитие что надо: светлое, теплое, чистое. С верблюжьими одеялами и хорошей мебелью, колхоз расстарался. В комнатах по двое, трое, четверо в некоторых.

Ванька с Мишкой поддерживали в своей комнате порядок, от них комендантша выходила вся в улыбках, а вот в соседней, где организовали бивак страховские «муроводы», команда с «Бегуна», чего только не творилось! Октябрь и половину ноября «Бегун», обледенелый весь, похожий на деда-мороза, таскал от пароходов — весь груз, как назло, пришел осенью. Ребята, охрипшие, обмороженные, с красными от ветра и бессонницы глазами, нервные как дьяволы, орудовали ломами, скалывая лед, или всей командой, чохом, под крики «раз-два» таскали толстый от льда, с ногу, буксирный конец. Поливали его горячей водой, она тут же замерзала. Матерщина у них стояла такая, что уши заворачивались у незакаленных.

И вот они, поставив «Бегуна» на зимовку, ввалились в общагу, грязные, помороженные, пьяные. И через пару дней на полу и столе появились пустые бутылки, консервные банки, рассыпанная соль, окурки, вонючие портянки, засаленная до антрацитного блеска роба. И все это пересыпано снежком из разбитого окна — окно они выдавили в первый день, кому-то душно стало, — на столе снежок конусным бугорком прикрыл сковородку с костями и окурками. Сами же «муроводы» валялись на койках в шубах и сапогах и не думали протрезвляться.

Стармех Петрович, например, по прозвищу Краб — Петрович на фуражке носил краб капитана дальнего плавания, хотя диплом у него был лишь механика третьего разряда, — длинный, сутулый, седой, любитель фигуральных выражений, все время стонал, держась за дужку кровати. А его помощник Леха Гуталин прямо и спал в обнимку с бутылкой: проснется, глотнет, задремлет… откроет глаза, опять…