Избранное

День их начинался с проблемы, кому в магазин бежать. Лежали, переговаривались, упрашивали друг друга. Наконец матрос по прозвищу Моль не выдерживал. Брал чемодан, брел в магазин. Остатки предшествующего пиршества смахивались на пол, стол уставлялся спиртом и шампанским — другого они не признавали. К ним заскакивали «замазать» все кому не лень, а вечером собиралась вся колхозная бич-компания.

И так уже больше двух недель… От них комендантша выскакивала с вытаращенными глазами и с криком «поубивать паразитов!» неслась в контору.

Пришел к ним как-то Геннадий.

— Из колхоза выгоним, — кипел он. — Дипломы отберем!

— Тс-с-с! — стоял над ним вопросительным знаком, пошатываясь и водя пустым стаканом перед его носом, Краб. — Не те кадры.

Как ошпаренный кинулся Геннадий из комнаты. А Краб вслед:

— Ас-с-са-а!

В другой раз пришли они с Василием Васильевичем.

— Василь Василич, — еле ворочал языком Краб, сжимая дужку кровати и болезненно морщась, — последнюю недельку… и к бабке не ходить, последнюю.

— Всю водку не перепьешь, — сказал председатель.

— З-завязываем… и к бабке не ходить, завязываем.

Вышли они. И тут Гуталин навстречу, он из умывальника по стенке пробирался.

— А-а-а! Колхозные боги! Прошу на чай. — И, делая реверанс, упал бы, да Ванька подхватил под мышки.

— Гон, гон, Василий Васильевич, давать, — раздраженно говорил Геннадий, — всей команде гон!

— А куда? — тихо спросил председатель. — В тундру? Проще всего.

«Правда же, ну куда его? — думал Ванька, волоча Гуталина. — В тундру? Окромя водки, ведь ничем не питается. А деньги? — Ванька вспомнил, как Гуталин в новеньком, за сто сорок, светло-сером костюме спускался в машину, а через два дня костюм от робы не отличишь… — Деньги вообще уничтожает по тысяче в день…»

А делать нечего. Навалилась пурга на Дранку, как большое метельное чудовище, воет в трубах, свистит мимо окон, затыкает рот. Дяди Сашины собачки подвывают на разные голоса. Из коридора доносятся выступления… И ночь валяешься на койке, и день…

Мишка обложился книжками, он их целую кучу приволок от Геннадия. Про строительство все. Ванька тоже было взялся узнать про строительство, да не поймешь в них ничего: одни крючки да закорючки. С художественными тоже ничего не вышло: в них написано одно, в коридор выйдешь — другое…

Пурга же воет и воет… а жить надо. И никуда не денешься.

— В клуб сходи, — предложил Мишка. Он откинул учебник, сладко потянулся. — Раскрутись. Там кадры из комбината будут. Это уж наверняка. Выпей для храбрости.

— Не хочется.

— Тогда уж не знаю… чего в клуб перестал?

— Так.

Недели две назад так же вот валялись они, валялись — надоело. Раскрутимся, сказал Мишка и достал бутылку шампанского. Выпили и, конечно, в клуб. В клубе Мишка сразу подался в прыгающую толчею, а Ванька окинул взглядом всех старух да некрасивых, что на скамеечках возле стен сидели, и не пошел танцевать. Подался в другую половину зала, где бильярдные шары, кстати, по три в лузу ходили — подростки играли, и присоединился к ним. Отстукал партий десять, надоело. «Эх, черт возьми мою машину — все четыре колеса, что ж мы?» И пригласил танцевать Эллу Ивановну, заведующую клубом, вдову. Ее муж в прошлом году ушел на охоту в тундру и не вернулся. И откуда смелость взялась? Так вертел ее вокруг одной ноги — после случая с «не торопись» танцевать научился. Пропускал под руку, на лету подхватывал, крепко прижимал к себе и опять кружил. Дышал ей в самую шею, пылающей щекой прикоснулся несколько раз к ее прохладному виску. Она разомлела и прикрыла глаза. Как перед сном. После танца и говорит ей:

— Провожу?

— У тебя же есть.

— Да ты что? Кто ж это у меня есть?

— А кто летом за щепками ходил?

«Ну и колхоз, — опешил Ванька, — все знают…»

— Ну, чего краснеешь? — улыбнулась она.

И все-таки провожал, хоть и не собирался — после этого разговора опять шары на бильярде стукал. Уходить стал одним из последних уже, она стоит возле двери.

— Без меня закроют, — сказала и виновато улыбнулась.

А у него и смелость вся пропала, с шампанским, что ли, выдохлась вся?

Лезут по сугробам, она по тропинке, он рядом по целине ломится. Она часто оступалась, взмахивала руками, а у него не хватало духу поддержать ее. Хоть бы руку протянуть! А ведь чувствовал, что надо, да и сама она этого хотела — наверняка знал, — но никак… и за талию бы можно, и за плечи — брови, ресницы у нее, пряди, выбившиеся из-под шали, покрыты инеем, — прижать бы. Если рассердится, шуткой отделаться можно, оступился, мол.

Наконец она сама схватила его за руку — он же руку не осмелился согнуть — и до самого дома держалась. На крыльце поправила платок, обстукала валенки.

— Ну вот и долезли, — сказала.

— Ага.

— Что «ага»?

— Да долезли ж, говорю. — Ванька потупился.

— Да что ж…

Помолчали.

— Ох, господи. — Она вздохнула. Посмотрела в сторону, в ее голосе звучало расстройство.

Еще помолчали.