Избранное

— Нет, не правильно, Ваня! Нет, нет! — задыхалась она. — Не правильно! — Она гладила его лицо, шею. — Вот я с другим ребятами танцую, а о тебе думаю… Мне ведь ничего не надо. Ничего. Ты холостой, свободный, а у меня вон их двое. Да я и старше тебя. Дело не в этом, я ведь стеснять тебя не стану: хочешь — приходи, не хочешь — не приходи. И ни к кому ревновать не буду… ой, а наверное, буду, дура. Да нет, гуляй с кем хочешь, мне бы только смотреть на тебя, золотко мое. Садись, Ваня, садись. Ну поцелуй меня, золотой мой? — Она просила, умоляла. Она была маленькая, нежненькая, обиженная. Клонилась к нему, брови ее дрожали. — Я знаю, что не нужна тебе, чего там. Не одну ночь думала, голова ломается. Ой, Ваня… Ну еще разочек, огонечек мой. Хочешь, я постель разберу? Детей я к Андреевне отведу.

Ее было жалко. До физической боли. Разрывался весь. «Бедняжка… с двумя пацанами колотится…» Ему вспомнилась мать, как мать с ним и с Аришкой хлопотала: то муки побежит занять, то пятерочку на керосин.

— Огонечек, — как сквозь сон, улыбаясь, шептала она, — а руки-то у тебя какие жесткие. — Она взяла его руку, прижалась к ней щекой. — Ваня, ну скажи, что я тебе нравлюсь… Обмани!

Совсем не такая, как на людях.

— Ой, что говорю, — очнулась она, — Ваня, ты не слушай меня.

— Подожди, — сказал он, освобождаясь из ее рук, — пойду ребятам скажу, чтоб не ждали.

— Что у вас там? На охоту небось?

— На куропаток.

— Ох!

— Я приду.

— Приходи, приходи, Ваня. Обязательно приходи. Ребятишек я спать уложу. Приходи, хороший мой!

Выскочил и — к «муроводам», там разгар отвальной. Влетел, никого и ничего не замечая, — впрочем, там трудно было что-либо заметить от дыма и винных паров, — хватил один стакан шампанского, отдышался. Другой.

— Горит? — услышал он над ухом громоподобный бас Чомбы. — С чего это, ангел мой? — Дед совал ему кусок хлеба и холодную котлетку.

— Не могу я больше, дедушка, — Ванька раскисал у деда на глазах. — Скоро чокнусь…

— Сначала закуси, — громыхал дед, — опосля чокайся.

— Не могу, — квасился Ванька, — пурга воет, собаки воют, все пристают, — хотя толком и сам не знал, кто пристает все-таки, — жить невозможно, дела никакого нету, скука…

— Ничего, ангел мой, ничего. Все пройдет, все перемелется. Закусывай! Вот поедем со мной в тундру, ангел мой, вехи ставить от наших устей до Макарьевска. На воле все пройдет, воля — большое дело.

— Поедем, поедем. Поедем куда угодно.

— Только денег, ангел мой, я тебе платить не буду. Поссовет только мне одному выделил.

— Никаких денег не надо… только бы живому остаться.

— Куда ты денешься, ангел мой? Завтра и соберу. Кукуль, торбаза найдутся, шуба у тебя хорошая. Собачки у меня добрые. Больше только не пей, нутро пожжешь. Непривычный ты.

— Ничего, ничего. — Ванька опять выпил. «А она ведь ждет, — стучало в его затуманенном мозгу, — сидит или ходит, на часы смотрит… а я тут, с «муроводами»…»

— Идд-и-от я проклятый. Мучитель… Я, Миша, мучитель, — хлюпал, — негодяй… предатель…

— Протрезвись, ангел мой, — бубнил дед.

Глава VIII

В тот день, когда Ванька собирался «чокаться» в компании «муроводов», у Геннадия были друзья.

Ими, кстати, он обзавелся сразу, само собой как-то. Общие интересы, что ли, нашлись? А может, местная интеллигенция, соскучившаяся по цивилизованной жизни, потянулась к нему, как к свежему человеку.

Первым с Геннадием подружился главбух Петрунь, толстый — и как только вмещался за стол? — неповоротливый, пронырливый и мудрый человек — все умно-хитрые комбинации, которыми колхоз наставлял нос другим колхозам по сдаче продукции или по «выработке» ссуды в райкоме, родились в его голове. Сам же Петрунь считал — возможно, не зря, — что он постиг в совершенстве устройство не только своей, колхозной, бухгалтерии, но и всей людской.

Другим приятелем Геннадия был Платоныч, директор комбината, высохший, точнее, вымерзший старичок с проницательными, вострыми, когда надо, твердыми глазами. Платоныч был страстный любитель ездовых собачек и еще более страстный охотник. Каждую осень пропадал в тундре — это их сдружило с Геннадием. Самым же близким другом был Виктор, заведующий молочной фермой, птицефермой и оленьими стадами.

В длинные пурговые вечера вспоминали материк, обсуждали поведение Аденауэра или Мао Цзэдуна, сражались в шахматы, организовали пульку — а чем время убьешь? Не «полуночные» же да «задорные» в клубе отрывать? Впрочем, Геннадий сначала увлекался ими, вместе со всеми также лихо прихлопывал да притопывал сапогами в конце частушки, но потом надоело.

Сейчас друзья отложили шахматы и карты, с утра заседали, передохнуть решили. На столе шипел чайник — чаепитие на Камчатке возведено в степень культа: приехал человек из тундры, первым делом чай, потом все остальное. У местных же чай самое первое угощение. На маленьком трехногом столике — Ванькино изделие — разбросаны карты.

Итак, шипел чайник, стояли рюмки и стаканы в подстаканниках, откупоренная бутылка коньяка. Коньяк, кстати, редкость на Камчатке, его достал Петрунь у знакомого директора рыбкоопа.