Избранное

Мы восторгались «Мордовским сарафаном», «Солнечным ударом», «Галей Ганской», а Александр Трифонович сидел напротив, с печально-ясным лицом слушал наши восторги и молчал. Эта печальная, даже скорее кроткая ясность возникала, я заметил, при полном неприятии им тех или иных разговоров, вкусов, слов. Он как бы отгораживался ею, неприступно и ласково защищал свое, нечто неколебимое, не нуждавшееся в объяснениях и доказательствах. Думаю, упрекая Бунина в «излишней пряности», Александр Трифонович впадал в некоторый ригоризм, питавшийся, должно быть, строгими патриархально-крестьянскими моральными принципами, накрепко усвоенными им в детстве и отрочестве.

Между прочим, потом, на страницах, посвященных Бунину, Александр Трифонович назовет «Солнечный удар» превосходным рассказом, хотя в разговорах с нами и его зачислял в разряд «пряных», а мы, разумеется, с особым жаром протестовали против столь сурового и несправедливого суда. Вовсе не хочу сказать, что мы повлияли на переоценку рассказа, при нашей истовой защите переменилось мнение Александра Трифоновича — нет, конечно. Видимо, поддразнивал нас, проверял нашу способность к аргументации, насколько мы умеем облекать искренность в приличные, серьезные одежды, а может, еще более укреплялся в необходимости высказать именно этот упрек Бунину, видя, как горячо пьянят молодые головы его «старческие мечтания», решив оттенить упрек признанием художественной полнокровности «Солнечного удара»…

Подчас мы дурно и неблагодарно пользовались расположением Александра Трифоновича. То ли настигали нас приступы душевной глухоты, довольно часто досаждающей нам в молодости, то ли приступы неумеренной душевной простоты, заслоняющей границы, переступать которые непозволительно. Как-то мы спросили Александра Трифоновича, почему он никогда не писал о любви, о муках и озарениях собственного сердца?

Ласково-печально осветилось лицо, кротко заголубели глаза — мы еще не знали, что маска эта прикрывает его мгновенно возникшее душевное несогласие, может быть, боль, загустевшую и затвердевшую в упорно-непроницаемом молчании. А мы — совестно вспомнить — принялись обставлять этот вопрос примерами из истории отечественной литературы. Что, мол, все большие поэты не миновали в строках своих этой целительной, губительной, испепеляющей страсти, что, мол, у поэта, не заплатившего ей стихами, сердце с явным изъяном и т. д. и т. п. Александр Трифонович молчал, молчал, а потом негромко, с какою-то подчеркнутой доброжелательностью спросил:

— Ох, ребята, сколько вы славных имен помянули. Может быть, вы прочитаете что-нибудь наизусть? На избранную тему? Может быть, из Есенина?

Осекшись, смутившись, мы потянулись к сигаретам. Он улыбнулся, с этакой прощающей кротостью, вновь попросил:

— Серьезно. Припомните Есенина. С удовольствием послушаю.

Припоминали, читали, а он, опершись подбородком на тыльный скат ладоней, устроенных на палке, не мигая, пристально глядел в ночное окно.

…Вернувшись однажды из Москвы, я застал Саню растерянно-смущенным: свесив чернокудрявую голову, быстро ходил, скорее даже метался по комнате. Закушенная сигарета как-то отчаянно, бурно дымила, добавляла в его кудри бело-сизых завитков.

— Корифей был? — так заглазно называли мы Александра Трифоновича. Словцо это кажется мне теперь забавным и нелепым, но его не вычеркнешь.

— Был. Вот только что ушел. — Саня опять закружил по разноцветному, в пластмассовых плитках полу. — Ужас, но я только что отрывок ему читал! Прочтите да прочтите. Хочу знать, чем вы тут занимаетесь. Уговорил, прямо-таки заставил!

Саня читал ему сцену из «Прощания в июне», в которой старый жулик Золотуев (даже среди других вампиловских «безобразников» выделяющийся крупно и сильно) говорит герою комедии Колесову: «Где честный человек?.. Кто честный человек?.. Честный человек — это тот, кому мало дают. Дать надо столько, чтобы человек не мог отказаться, и тогда он обязательно возьмет!»

— А корифей что?

Саня засмеялся:

— Помолчал, помолчал, потом сказал: «Я тоже мечтаю пьесу написать. О тридцатых годах».

— Как молчал-то? В окно глядел?

— Да вроде нет. Вздыхал, правда, часто.

…И вновь поселялись, вспугивали вечернюю сумеречную тишь отблески, отзвуки его многодневных и, должно быть, многотрудных бесед с Буниным. Александр Трифонович вдруг предлагал:

— Почему бы вам не написать по небольшому рассказу для «Нового мира»?

Мы переглядывались, недоуменно и виновато пожимали плечами: хорошо бы, конечно, но у «Нового мира» своих забот полон рот, а у нас — своих, уж как-нибудь потом, даст бог, если целы-невредимы выберемся из этой московской замы.

— А то взялись бы. Не спеша, тщательно отделали бы, да и показали. Совершенно исчезли небольшие, хорошие рассказы.