Избранное

Воздушный налет мог настигнуть человека в любом месте города. Тогда приходилось спасаться в чужих подвалах. Те, кто видел в небе летящие на город самолеты, уверяли, что это очень красивое зрелище. И осветительные ракеты ночных самолетов — тоже. Один мой знакомый наблюдал за ночным налетом с будайских гор и рассказывал об этом даже с каким-то восхищением. Да, было страшно, было ужасно, говорил он, но слова эти звучали как-то бесстрастно. А когда он сказал, что зрелище было незабываемым, глаза у него заблестели.

После одного из налетов я пошел посмотреть, какие разрушения причинены Восточному вокзалу. В толпе потрясал кулаками какой-то господин, но грозил он не англичанам, не американцам, а евреям.

— Первого же еврея, который мне попадется, собственными руками придушу.

Да, картежник, проигрывая, тоже сердится на того, кто следит за игрой. Надо же найти виновника, если карта плохо идет. Невезенье возбуждает гнев, а гнев всегда ищет выхода. Кто-то же вызывает стихийные бедствия. Градобитие, к примеру.

Я как-то сказал одному оголтелому типу, что в одиннадцатом веке в Швеции и Южной Германии разразилась эпидемия чумы. Люди мерли, как мухи осенью. Чумы боялись, как сейчас страшатся бомб. А кто вызвал чуму? Разумеется, евреи. Так и в медицинских книгах надо записать; возбудитель чумы — еврей. В то время евреев сотнями сжигали. Своим рассказом я добился лишь одного; субъект разозлился и перестал со мной говорить.

Но спорить случалось редко. Надо было молчать. Долголетнее молчание стало для меня истинной мукой. Приходилось безмолвно выслушивать самые невероятные высказывания, терпеть вопиющее безрассудство. Правда, в душе я негодовал, но что толку? Эмоции эти лишь мне причиняли боль. Я вел себя мудро, но мудрость эта была вынужденная.

Однажды, когда мы еще жили в селе, меня окликнул знакомый ремесленник. Он спросил, правда ли, что в Будапешт прибыло триста японских аэропланов. Ведь если это правда, тогда войне конец. Что я мог ему сказать? Следовало бы ответить: черта с два ей конец! А я вместо этого начал лавировать. Не знаю, мол, прибыли в Будапешт японские самолеты или нет. Вряд ли. Ведь из Японии прямо в Будапешт не долетишь, приземлиться по дороге негде. А если даже японцы и прилетели, почему вы думаете, что трехсот японских самолетов хватит, чтобы решить исход войны? Вы ведь читали, наверно, что Лондон атаковало больше трехсот немецких самолетов, а Гамбург тысяча.

А еще как-то сидел я с женой в кафе. Владелец его, германофил, подсел к нашему столику. Он рассказал, что евреев увозят в немецкий город Освенцим, там загоняют в камеры с цианистым калием и травят, как клопов. Он узнал об этом от одного немецкого офицера, который был там, так что достоверность сообщений не вызывает сомнения. В конце рассказа лицо его расплылось в счастливой улыбке.

— Наконец-то дожил! Могу сказать, это самые счастливые недели в моей жизни.

И этому господину я что-то ответил. Скромно, осторожно, наставительно. Вместо того, чтобы молча плюнуть ему в глаза.

В том же кафе мне оказал честь, подсев к моему столику, выдающийся поэт и журналист. Это было, кажется, в октябре. Так как мне никогда не приходилось беседовать с правыми чемпионами пера, я ухватился за предоставившуюся возможность. Благодаря своим дружеским связям и среде, в какой он вращался, поэт этот, как мне казалось, мог вразумительно ответить на мои вопросы. Я спросил его, что думают о происходящем его друзья? Все еще надеются, что немцы победят? Не видят близящейся гибели и не трясутся от страха? Как могут они продолжать начатое? Что это? Храбрость? Глупость? Фанатизм? На что они рассчитывают? Или думают, что все это так и сойдет им? Что война кончится, как прошлая — «малая мировая война»? И подстрекатели, подобно военным предприятиям, которые перейдут на мирное производство, тоже приспособятся к условиям мирного времени? Или они надеются удрать? Злобу их я понимаю, она естественна. Но вот глупости понять не могу, ибо она сверхъестественна. Как они говорят о войне и о будущем, когда остаются одни, среди своих?

Выдающийся поэт выслушал меня и начал просвещать:

— О ком говорить? Я не со всеми запанибрата. Могу сказать, например, о Михае Борче Коложвари. Вот уж поистине святой человек…

Я почувствовал себя уничтоженным. Мой разум, моя душа обессилели настолько, что, не покинь я поэта, — сделался бы его беспомощной добычей. Какая пропасть между двумя людьми! Даже разговор невозможен.

Последние два месяца войны я едва смог вынести. Все прикосновения внешнего мира отзывались во мне нервной дрожью.